Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Народ глазел на царского сына не сомневаясь. «Бояре» тоже как бояре, в шубах, в шапках.
Нечай сел на золотой стул, и суд начался.
Казак в парчовой ферязи подходил к «царевичу», подставлял к его устам ухо, а потом шёл на край помоста и сообщал народу повеление его царского высочества.
— Злодеи, прислужники изменников-бояр, — кричал казак что мочи, — самовластвовали в здешнем краю без совести, пили вашу кровь как воду, а посему Нечай-царевич отдаёт их всех на суд вашего круга. Что приговорите, то и будет. Отныне вы, старые и молодые, сами себе господа. Имя ваше — казаки.
Воевода Давыд Племянников лихоимствовал в Мурашкине по обычаю, не лютее воевод Лыскова, Княгинина, Макарьева, но обиженных было много.
— Сей дракон! ни одной девицы не пропустил. На кол его! — закричали обесчещенные отцы семейств.
— Четвертовать! В мелкие куски посечь!
— Повесить!
— Башку долой! — веселились молодые парни.
Казак, исполнявший роль глашатая, подошёл к «царевичу», выслушал и объявил:
— Мы не царёвы палачи — четвертовать, не турки — на кол сажать. Повесить так повесить. Ставьте виселицу, а коли голову рубить — тащите плаху.
Гробовой тишиной придавило Мурашкино. Кто-то из мужиков сказал:
— Виселицу ставить — столбов таких нет, в лес ехать далеко.
— Да вы его на пеньке. Курям-то головы рубите! — засмеялся казак, посматривая, впрочем, в сторону «царевича».
Чурбан прикатили с поповского двора. И снова безмолвие.
— Ну чего же? — грозно закричал казак. — Али вы — судить, а мы — казнить? Нет уж, сами управляйтесь. Коли топоры тупые, саблю дадим.
Смутился народ. Понурился. Злое веселье ушло в землю под лаптями, под чёботами, под сапожишками.
— Жалко воеводу? — спросил казак, недобро сверкая глазами. — А он вас больно жалел, когда ноздри рвал, уши резал, ноги-руки сёк? А кому-то небось — и голову долой... Было? Или, может, не было?
— Было, — ответили из толпы.
— Вот и посчитайтесь с ним за свои обиды. Страшно убить доброго человека, а кровопийца — всё равно что волк.
— А нет ли охоты исполнить приговор у подсудных? — вдруг грянул «царевич», да таким басом, что многие вздрогнули.
— Я! Я! — закричал Фрументий, голова Кружечной избы.
— Экий ты мерзавец! — изумился воевода.
«Царевич» махнул рукой.
Казаки собирались тащить Племянникова, но тот дёрнул плечами, подошёл сам к чурбану, громко, твёрдо спросил:
— Где же поп, чтоб грехи отпустил?
— А ты, когда калечил людей, попа звал? — спросил воеводу Фрументий.
Племянников засмеялся:
— Вот перевёртыш! Нашёл-таки господ по себе! — возвёл глаза к небу. — Помилуй, Боже, дураков!
Опустился на колени, положил голову.
Казаки дали Фрументию саблю, тот помахал ею, взвешивая, приноравливаясь.
Давыд Племянников приподнялся вдруг, закричал семейству:
— Прощайте, милые! — и, страшно выворачивая глаз, искал Савву и нашёл: — Осетровый хрящ тебе в глотку!
Фрументий пнул воеводу в загривок и с бабьим визгом рубанул. Голова стукнулась темечком о землю, Фрументия обдало фонтаном крови. Отскочил, кинул саблю на труп. Казаки тотчас скрутили ему руки, подвели к толпе.
— Теперь его судите! — приказал с помоста глашатай.
Мураши омертвели: кровавое дело, знать, не кончилось на воеводе.
Вдруг крикнула женщина:
— Фрументий половину села по миру пустил! Мою Маньку, крошечку, засёк до смерти! Двадцать алтын выбивал. А у нас их не было. Не найдётся мужика, сама голову отсеку ироду.
Фрументий боком-боком побежал к помосту.
— Я — ваш! — кричал он «царевичу». — Любую службу сослужу! Смилуйся!
— Ты — ихний, — сказал казак-глашатай, посматривая на «царевича», но указывая на толпу.
Казаки столкнули с чурбана тело воеводы, подтащили Фрументия. Несчастный выл, корчился.
— Тятенька! Тятенька! — крикнула девочка, выскакивая из толпы.
Казаки торопливо ткнули бывшего подьячего Тайного приказа лицом в воеводскую кровь, тотчас и сабля свистнула. А девочка-пятилеточка уже вот она, схватила голову тятеньки и кинулась в толпу, к матери, к братьям, к сёстрам. Мураши в ужасе рассыпались, побежали.
Пришлось казакам девочку догонять, голову отнимать, кровью вымазываться.
Площадь опустела, но подсудные остались.
— Куда их? — спросил глашатай «царевича».
— Этих — в капусту, — указал на воеводскую семью. — Остальных на все четыре стороны.
Казаки тотчас и зарубили воеводиху и трёх её сыновей.
— А бумаги?! — вспомнил глашатай. — Может, согнать народ?
— Сей народ отныне — казаки! — гаркнул Нечай. — Баранов будешь сгонять. Когда заведёшь.
Бумаги заставили поджечь самих подьячих.
4
Обедать «царевич» Нечай пожаловал-таки к Савве с Енафой. С «царевичем» было шестеро «бояр» и шестеро старшин.
Кровавые казни казакам голода не убавили.
Савву «царевич» тоже посадил за стол — отведывальщиком еды и питья.
Енафа подала на первое стерляжью, золотом полыхнувшую уху и окрошку с белужьим боком, с укропом, с пёрышками лука, с листиками свёклы.
Кубки и чары против каждого стояли серебряные, братина с мёдом позлащённая. От разбойников всё бы попрятали, а перед царским сыном — лучшее напоказ. Нечай был доволен.
Выпили за здоровье великого государя Алексея Михайловича, не закусывая — за святейшего Никона, третью — за «царевича». И только потянулись к рыжикам, к груздочкам — явился ещё один гость. Высокий, статный, глазами сер, взглядом твёрд, а губы да бровки — бабьи.
Поклонившись «царевичу» до земли, гость, не ожидая приглашения, сел рядом с Саввой.
— Я — Алёна. У вас — праздники, а у меня — сражения. Второй день Желтоводский монастырь промышляю. Народу имею тысячи полторы да в Лыскове столько же, а городоимцев нет, ратное дело один Боляев знает, мордвин, в Москве служил, в стрельцах. Помогайте.
— Коли ты, Алёна, атаман, ешь и пей с нами, — предложил Нечай и глянул на Янку Микитинского. — Помощника тебе найду. Однако ж промысел нужно чинить обдумавши. Ты — человек здешний, вот и расскажи, что тут да как.
— Я за столом помалкивать привыкла, — сказала Алёна.
— Царский пир — всё равно что Дума ближних людей. Не монашенка, чай. Чувствуй себя вольно.
— Пальцем в небо попал, — усмехнулась атаманша. — Под мужским платьем на мне риза черным-черна. Ну а коли ты меня, бабу, пожаловал, вели за столом хозяйке дома сидеть. Мне без неё будет скучно с вами.
— Ты с царским сыном повежливей! — крикнул один из бояр.
— Ладно тебе, — сказал Нечай. — Хозяин, зови свою половину.
Енафа отнекиваться не стала, села рядом с Алёной.
— Видишь, — сказала та, — приходила к тебе смиренной побирушкой, а Бог меня — в атаманы. Бестолковее меня нет, вот и выкликнули.
Казаки выпили за здравие Степана Тимофеевича, налегли на вкусную, на царскую еду. Похваливали хозяйку, и Енафа улыбалась.
«Господи! — думал с ужасом Савва. — За один этот пир нас коли не повесят, так засекут до смерти».
— В малых городах воеводы присланные, а стрельцы местные, — говорила Алёна. — За воевод стоять не будут, да ведь и мало стрельцов. Где сотня, где полсотни, а где десяток-другой.
— Что ж ты под Макарьевым толчёшься? — ухмыльнулся Янка Микитинский.
— В Макарьеве есть кому биться и есть за что. Все окрестные сундуки свезены в монастырь.
— За сундуки-то мы не прочь повоевать! — засмеялись казаки.
— Ты сундук вместо горба, что ли, повесишь? — рявкнул «царевич». — Мы за правду пришли постоять!
— Святое слово! Нынче за правду война! — согласилась Алёна. — Я монастырь мучаю не ради сундуков. Сё — крепость, её надо взять, чтоб за спиной чужих не было, когда пойдём к Нижнему.
— Верно! — хлопнул по столу огромной лапой «царевич» Нечай. — Янка, забирай полусотню наших донцов да тыщи две приставших и гони в Макарьев.
— Макарьев на другом берегу! — возразил Янка.
— Нам хозяева помогут. — Алёна подтолкнула Енафу. — Дашь корабль?
— Я, чай, мужняя жена, — ответила Енафа.
Казаки упёрлись глазами в Савву.
— На моём корабле восточные патриархи плавали, — сказал тот, храня достоинство. — Осчастливь и ты, ваше высочество.
— Я? — призадумался Нечай. — Нет, я в другой раз. Нужно край показачить...
— Прежде всего пусть Василь тебе присягнёт, — сказала Алёна. — Как бы из Казани войско не прозевать... Да ещё Козьмодемьянск.
— Ай да черница! Истинный атаман! — радостно закричал Янка, наливая Алёне полную чару.
— Кровь лью, а вина не пью, — отвела его руку атаманша.
