Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Его Оленька знала эту историю доподлинно, на себе испытала, что значит жить вчетвером на шестнадцати метрах, и все же настаивала, давила на кнопку соседского звонка. Затем через знакомых узнала домашний телефон Степана Ильича, ставшего, по меткому определению родни, непотопляемым вице-губернатором.
Когда Дмитрий представился, возникла пауза, и ему показалось, что Степан Ильич вот-вот швырнет трубку… Но нет, в трубке зарокотал оттренированный басок:
– Что ж, здравствуй, племянничек.
Просить всегда нелегко, а тут втройне, и все же Лунин сказал, что нужно сказать, и даже поднажал на то, что Иван – не просто Иван, а председатель профкома крупнейшего в области машиностроительного объединения. По одобрительному поддакиванию понял, что Степану Ильичу теперь непросто отказать. И, возможно, лишь страхуясь привычно, выгадывая минуту-другую, он спросил о здоровье свояченицы, так и не решившись назвать ее как когда-то просто Катей. Дмитрию захотелось рвануть ворот, рубануть: «Умерла семь лет назад не без вашей помощи…» – но преодолел искушение, ответил, как надлежало, и выслушал трафаретное соболезнование.
Степан Ильич давно помышлял помириться с родственниками, и однажды возник весомый повод – женитьба сына, но из семьи брата ни один не откликнулся, хотя каждому его личный шофер развез и вручил красочные приглашения. А тогда он был в самой силе, мог устроить детям и внукам брата хорошее жилье, автомобили без очереди, путевки льготные в любой конец земли и многое, многое другое, о чем они не помышляли, надувшись по-мышиному из-за той разнесчастной квартиры, которую он все же вернул им…
Теперь, после замены первого, просидевшего в этом кресле без малого двадцать лет, ему стало не до квартир и прочих земных благ, ему хотелось лишь продержаться еще три года вторым, чтобы уйти с почетом в пенсионеры республиканского значения с множеством мелких, но очень значимых льгот. Однако хорошо развитым верхним чутьем породистого чиновника почувствовал, угадал, что не досидеть. Впрямую Степан Ильич не был замешан в денежно-подарочной карусели, он не откусывал от огромного пирога с хищной нетерпячкой, ему хватало привилегий, которые давало положение – должность второго лица области.
А во время отпусков и заграничных поездок первого он даже обретал неограниченную власть над тремя миллионами сельских и городских жителей области, производством, финансами…
– Чистюля ты, Степан Ильич… Да больно грамотей. Ох и грамотей! – говорили члены бюро обкома с откровенной издевкой, когда он «выступал», оспаривал их решение, и смотрели на первого – человека деспотичного, тщеславного. Он мог и умел осадить с матерком, мог зло высмеять или же просто стравить аппаратчиков между собой, однако нападки на второго не поощрял, словно выжидал. Ему, похоже, был нужен один мало-мальски взбрыкивающий человек, чтобы все походило на правду, и он помогал Степану Ильичу создавать реноме правдолюбца. Рядом с председателем облисполкома – человеком откровенно безграмотным, едва осилившим восьмилетку, а все остальное – заочно, или эмвэдэшным генералом Петровым, взимавшим оброк с ликеро-водочного завода, но не пренебрегавшим мешком картофеля, доставленного на дом бесплатно, Степан Ильич выглядел очень приличным человеком. И, случалось, выручал из беды людей, помогал им, встревал в дела местной цепкой мафии… Но иллюзий не питал, знал, как мгновенно все может перевернуться, если подбзыкнет первый. Один неверный шаг может стать концом карьеры.
Степан Ильич – один из немногих в обкоме, кто ждал по-настоящему перемен, прихода нового первого, потому что знал отлично промышленный потенциал области, сам считался когда-то толковым инженером. Знал, с чего нужно начать, если развяжут руки, но, стоило ему разворошить этот муравейник, он вдруг с ужасом понял, что процесс стал саморазвивающимся, вышел из-под контроля, и требуется неимоверно могучая сила, чтобы повернуть его в нужную сторону… Болезнь зашла слишком далеко, да и сил, как оказалось, уже нет. Они ушли на аппаратную жесткую борьбу… Был готов, а все же крепко прищемило сердце, когда с иезуитской услужливостью передали слова нового первого, брошенные спехом, после одного из совещаний, что «Лунин не тянет».
– Пусть везут вашего парня в четвертую. Я договорюсь, – после некоторого молчания произнес Степан Ильич.
Он терпеливо выслушал суховатую благодарность племянника и трубку не положил, а все ждал, что Дмитрий скажет слово искреннее, родственное или попросится в гости. Тогда бы он шиканул в последний раз, попросил завгара выделить на часок старую «Чайку», а не то и бронированный «ЗИЛ»…
Но Дмитрий ничего больше не сказал, да и не мог сказать, потому что давно воспринимал Степана Ильича лишь как однофамильца.
Едва Малявин осознал себя, свою телесность, он сразу же наткнулся на глаза. Глаза густо-ореховые, с искрой, смотревшие пристально, выжидающе. А другие – желтые, с поволокой, похоже, от усталости и долгого горестного ожидания. Он даже понял обращенный к нему вопрос:
– Когда и где вы познакомились с человеком, мошеннически ограбившим Шаболовых?
Вопрос, произнесенный мысленно от скуки не один десяток раз, задал мужчина лет тридцати с мощной шевелюрой, выделявшейся ярким черным пятном на фоне белых стен, халатов, простыней. Мужчина повторил затверженный вопрос, затем сказал:
– Если вам трудно… можете не отвечать. – А сам все ждал, вглядываясь в пепельное лицо, ему верилось, ему хотелось, чтоб Малявин дал конкретные зацепки, а еще бы лучше адреса.
Но Малявин, если бы мог, то сказал бы: «Дайте воды». А не мог. Губы, язык, да и все тело было замороженными, и, ощущая легкое покалывание в ступнях, он решил лежать тихо и ждать, когда тело оттает совсем…
Второй раз Малявин очнулся, ощущая под собой раскаленную печку. Его корежило на ней, скручивало, как бересту, а крикнуть не получалось, губы спеклись от лютой жары. Выпростав ступню из-под одеяла, он толкнул стул, стоявший рядом с кроватью, и обрадовался, что сумел устроить такой грохот. Вбежавшей медсестре ничего не мог сказать, лишь смотрел напряженно, просяще, и она догадалась, стала поить его с ложечки.
Он даже очень удивился, что может выговорить женщине: «Спасибо». А еще лучше – сказать это без усечений: «Спаси Бог, спаси Бог…» Едва слышно, а затем уже громче он стал настойчиво проговаривать телефон Луниных и объяснять, что они сразу поедут к жене, где нет телефона, что это очень важно…
– Да ведь три часа ночи, – возразила медсестра.
– Они ждут, вы позвоните, позвоните, – требовал он, угадав, что женщина не может ему отказать.
Когда она вернулась, спросил: что, мол, ответили?
– А ничего, плачут и благодарят… Вот и все, – пояснила женщина грубовато, как бы отсекая дальнейшие попытки вести разговор в четвертом часу ночи. Она сидела на стуле, сжимая коленками кисти рук и чуть покачиваясь, а рот ее непрерывно растягивался в спазматической
