Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– Ты с кем свел нас, ублюдок? Они Ваньку убили, нас ограбили… – Крыл его матом.
Маринка висла на руке, вырывала трубку, чтобы крикнуть:
– Марат, запомни!.. Запомни, что мы сговаривались продать оптом один к одному. Один к одному!
После этого Маринка зашлась в истерике. Она стучала кулачками, билась всем телом об пол, запорошенный зеленой бумагой, и рыдала безутешно, неостановимо от жалости к ним всем, к себе… Она оплакивала красивую дачную мечту, умершую теперь навсегда.
Оперативная группа, которую возглавлял майор милиции – мужчина рослый, с широкоскулым округлым лицом, а главное, деловито-спокойный, – прибыла минут через двадцать после звонка Шаболова. Майор расспрашивал, давал указания помощникам, разглядывал пол, стены. Он уже сообразил, что история банальная, если исключить вооруженное нападение: один на двоих портфель-дипломат, который нужно уронить, чтобы сбить внимание, и партнер успел надежно «подставить куклу», а третий в машине с работающим двигателем ждет внизу. Так делают обычно опытные профессионалы, и если не случай, некоторое везение, то поймать их почти невозможно. Истории с мошенничеством случались нередко, и майора удивляла каждый раз человеческая глупость, особенно таких вот – сорокалетних, грамотных, имеющих множество книг в шкафах и вдоль стен, занимающих приличные должности. Он так и сказал, не сдержавшись, в сердцах:
– Какого дьявола вы связались с этими уголовниками?!
Но что мог ответить ему Шаболов?.. Он гнулся на стуле, обхватив голову руками, и дивился, как сразу не разглядел эти хари, их сущность бандитскую, не отбрил вместе с ними Идрисова… «Насмехался над Ольгой. А сам растерялся и даже не жахнул бородатого стулом по голове», – укорял себя Шаболов, но особенно за то, что уговорил приехать Малявина, которого, как куклу, заматывали в бинты. Тот не издал ни звука, и похоже… Даже мысленно Шаболов не хотел подпускать это слово, а оно просочилось. И стало ему еще горше от понимания, что ничего изменить нельзя.
Едва такси въехало, обогнув длинную девятиэтажку, во двор, Ольга Петровна сразу увидела «рафик» с красной полосой, и лицо у нее затвердело, как от мороза. Она знала, она была уверена, что вызов – из сорок седьмой квартиры, поэтому сунула таксисту трешницу без раздумий и побежала к подъезду. У входа чуть было не столкнулась с милиционерами, которые несли передом носилки, а сзади их нес рослый санитар.
– Это из сорок седьмой? Да?.. – спрашивала она, сразу заболевая от этого мучительного незнания.
Мужчины прошли мимо нее молча, одышливо покхекивая, а когда приостановились у задней дверцы, то Ольга Петровна разглядела сквозь запотевшие очки, что это не ее Дима, а кто-то другой, и обрадовалась… Тут же стало стыдно, что она подумала о Малявине «кто-то другой», но все равно это не шло ни в какое сравнение с тем, что она ощутила, лишь предположив, что на носилках лежит ее Димушка.
Из подъезда вышел мужчина в белом халате. Ольга Петровна поймала его за рукав.
– Живой? – спросила, смаргивая набегавшие слезы.
– Два огнестрельных… Но позвоночник, похоже, не задет. Пока живой, – ответил пожилой мужчина с бледно-серым лицом тихо, без ободрения и улыбки, как это делают обычно врачи, успокаивая родственников.
– В какую вы его? – спросила Ольга Петровна.
– Наверное, в областную, в реанимацию, – ответил он и сунулся мимо нее в кабину «рафика», потому что не хотел и не мог объяснять из-за усталости к концу суточного дежурства, прилипчивого насморка, февральской промозглости, множества вызовов, расспросов, от собственных пятидесяти двух лет…
Обиженная его торопливостью, она выговорила:
– Вы человеческий врач или ветеринарный?!
После этого как бы растормозилась и теперь уже знала, что нужно делать, как спасать Малявина. Побежала по лестнице в сорок седьмую, готовая отдать кровь, свои золотые безделушки, доставать дефицитнейшие лекарства. Ольга Петровна почувствовала себя виноватой перед Иваном за ту обрадованность и что не может жалеть его так же, как своего мужа Диму, к которому чувство любви в устоявшейся размеренной жизни притупилось за последние годы, но вдруг прорвалось, сверкнуло по-прежнему ярко, затмевая все остальное.
– Что же вы сидите? – закричала она с порога Лунину и Шаболову, не обращая внимания на майора, на лейтенанта милиции, строчившего что-то на разграфленных листах.
Шаболов вскинул голову, удивленный ее наскоком и приездом, хотя ей никто не звонил. А Лунин вышел навстречу, прижал к себе, как бы успокаивая, чтобы с ней не случилось истерики, сказал:
– Оленька, милая, что мы можем теперь? Раз так вышло…
Она приняла эту его заботу, глянула в лицо, отмечая неестественную бледность и отстраняясь от него. «Что случилось с тобой?» – хотела спросить, но Дима догадался, ответил:
– Ударил ногой этот мерзавец-бородач. – Дмитрий не хотел поминать, но не сдержался, пожаловался. И тут же добавил: – Теперь почти прошло, отпустило.
– Володька, у тебя мать так и работает в облздраве? – спросила на всякий случай Ольга Петровна. – Тогда звони ей немедленно. Надо узнать, кто оперирует хорошо. Двух-трех хирургов фамилии и телефоны… Не маститых, а дельных, толковых. Да еще узнай, где лучшая операционная!
– Я и так знаю. В четвертой, в обкомовской. Там в прошлом году установили шведское оборудование, – ответил досадливо, потому что не хотел вкручиваться в эту суету, и чуть было не сказал: «У меня такое несчастье, а вы!..» Но тут же сообразил, что, спасая Малявина, спасает и себя. Буркнул: – Позвоню. С хирургами мать поможет договориться… А с обкомовской сложнее.
– Ты звони, звони давай! А мы от соседей еще в одно место звякнем, – заторопилась она и потянула Лунина к двери.
– Надо звонить Степану Ильичу…
– Но ты же знаешь!..
– Да, знаю, что вы рассорились, что ты ни разу к нему не обращался. Но, Дима, дорогой, представь, что Малявин умрет. Ты себя казнить будешь. А еще его дети и прочее все…
– Я телефона даже не знаю, – ответил Лунин, стараясь преодолеть всегдашний зажим, ту неприязнь, которая возникала невольно, если разговор заходил о родном брате отца – Степане Ильиче. Еще в шестьдесят втором году, когда Дмитрий уехал по распределению на Север, он предложил матери поменяться квартирами: двухкомнатную большую квартиру в центре на его однокомнатную в новом доме. «Временно. От силы на год-два», – уверял Степан Ильич.
Но в шестьдесят пятом, когда Лунин приехал с молодой женой и сыном в Уфу, родной дядя, только что утвержденный завотделом в райкоме партии, наотрез отказался перейти в свою однокомнатную. Лунин, вернувшийся с Крайнего Севера, где отношения между людьми были грубоваты, где жестокость уживалась с сентиментальностью, а в отместку за подлость могли подстрелить из ружья, был потрясен откровенным цинизмом, обманом единокровного человека. Подобное на северном прииске, где он честно оттрубил три года, не позволил бы себе
