Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
Поэтому, несмотря на припекающее солнце, он стоял перед двумя крестами, вытянувшись во фрунт, в наглухо застегнутом колете и прижимал к груди офицерскую шляпу.
Склонив голову, разглядывал веселую зеленую травку, покрывавшую два холмика, и стоявшую на коленях, громко причитавшую няньку.
Огромные дубы и липы слабо шелестели над головой.
«Отцовский крест совсем почернел от дождей, – подумал он, – а мамин – будто вчера поставили… – Сглотнул комок в горле. – Я – боевой офицер! Мне негоже…» – растер кулаком набежавшую слезу и вдруг почувствовал себя потерявшимся в этом мире одиноким маленьким мальчиком – и молча плакал, больше не вытирая слез.
После кладбища, оседлав Грешиню, носился по полям, уговаривая себя успокоиться, и остановил вздрагивающую боками и роняющую пену с губ лошадь на крутом берегу Волги. Всмотрелся в далекий и недоступный противоположный берег.
Ночью, раскрыв окно, долго не мог уснуть, вдыхая запах цветущих яблонь, груш и вишен из запущенного сада за домом.
Соловьи и акации пьянили голову.
Хотелось молиться, мечтать и любить!..
Несколько последующих дней вместе с архитектором выбирали место под церковь и дом. Свой старый дом Рубанов ломать не решился и для нового выбрал место рядом, пожертвовав кусочком сада.
– Станете без меня строить, так не дай бог хоть одну акацию загубите, – предупредил длинноволосого мэтра от архитектуры.
Тот согласно покивал головой и, ухватив рукой свое худое лицо, принялся усиленно о чем-то размышлять.
На эскизе дом Рубанову нравился. Особенно четыре крепких каменных колонны, поддерживающие балкон.
«Эти уж не упадут и не потеряются», – думал он.
– Арку тоже не трогайте, – распоряжался Максим, – можете только ворота навесить.
Для церкви место искали дольше. И подсказал его Изот.
Храм решили возводить на зеленой возвышенности, расположившейся неподалеку от Волги между Рубановкой и усадьбой.
Староста постепенно начинал загораться идеей.
«К тому же из прибыли отчислять не придется», – радовался он.
«При церкви склеп возведу… Туда потом деда с родителями перенесу и самому местечко найдется», – думал Максим.
А по ночам с ума сводили акации и соловьи…
Не спалось и Мари. О приезде молодого барина она узнала уже на следующий день.
«Он здесь, рядом!» – отчего-то замирало сердце.
И по ранней утренней прохладе, накинув на ночную сорочку шаль, босиком бежала по росе через сад в дальнюю заброшенную беседку у заросшего тиной пруда и там, поджав ноги и укутавшись в платок, встречала зарю, слушая соловьев и считая годы, предсказанные гулкой кукушкой, куковавшей где-то там, вдалеке, может даже, в Рубановке.
Вдыхая аромат сада, она наслаждалась одиночеством, деревенской тишиной, плавным падением капель росы с мокрых листьев и Его Присутствием…
От всего этого было так чудно-хорошо, что хотелось молиться, плакать и любить!..
Однако день проходил за днем, а с визитом в Ромашовку никто не ехал. Напрасно Мари выходила к чугунным воротам или по длинной липовой аллее шла к белой каменной беседке и оттуда глядела на Волгу и Рубановку на другом берегу.
«Господи!.. – беззвучно молилась она. – Ну что Тебе стоит… пусть он приедет сюда…»
И то ли была услышана ее молитва, то ли вдруг Максим почувствовал непреодолимое желание помолиться за преподобного Варнаву Ветлужского, двадцать восемь лет проведшего в пустынном месте близ реки Ветлуги на горе Красной, но 11 июня, в день святого апостола Варнавы, надев белый парадный мундир с орденами, он отправился на лодке в ромашовскую церковь.
На весла посадил похмельного Агафона, и тот, пыхтя и сопя, бодро прогреб с полверсты, а затем спекся, и лодку стало сносить по течению.
«Так вместо Ромашовки в Астрахань попадешь». – Сменил его Максим, и вторую половину пути греб сам, протерев на ладонях белые парадные перчатки и забрызгав лосины.
Дабы просохнуть, в гору поднялся пешком, хотя по пятам за ним следовал ромашовский мужичонка на худой кляче, запряженной в скрипучую телегу, и скрипучим под стать телеге голосом канючил сначала гривнягу, затем пятачок, а на вершине горы предлагал за копеечку отвезти барина «хоть к черту на куличики…».
Копеечку Рубанов ему принципиально не дал и, сопровождаемый прилипчивым мужичком, мечтавшим обмыть страдания святого старца, пешком добрался до церкви, где щедро одарил нищих, гордых своими культями и незаживающими гноящимися язвами, которые они старательно поддерживали в прекрасном рабочем состоянии, чтобы те не дай бог не зажили и не лишили их владельцев стабильного куска хлеба.
Преподобный Варнава, помня свое одинокое сидение на горе, расчувствовался и надоумил посетить в этот день церковь отставного генерала с дочкой. Мари и Рубанов сразу увидели друг друга и замерли, удивляясь, может ли такое быть…
Глядя на ее лицо, он подумал, возможна ли на этом свете подобная красота, и склонил голову, словно перед иконой.
А она, глядя на его склонившуюся голову, подумала, что это сон… Всего лишь прекрасный сон, навеянный огоньками свечей, душистым сумраком церкви, ликами святых и напевными звуками православной молитвы.
Перекрестившись и не понимая что делает, она зажгла тонкую свечу от другой и что-то зашептала, глядя на лик Христа, слушая и не слыша голос священника, а в душе все пело… и звонили малиновые колокола!
И когда после службы вышли из церкви, она по-прежнему боялась, что вот сейчас дивный сон закончится, и она проснется…
Будто откуда-то издалека услышала голос отца, что-то говорившего Ему о чинах и наградах, и слышала Его голос, что-то отвечавший отцу…
Затем он повернулся к ней и замер…
Смущаясь и делая безразличный вид, она протянула чуть вздрагивающую руку, другой рукой опираясь на зонтик, чтоб не потерять сознание и не упасть, любуясь им, стараясь скрыть это – и не умея…
Взгляд ее застыл поверх его головы, когда он склонился и, ласково приняв ее ладонь, нежно прикоснулся к руке таким романтичным и в то же время благоговейно-утонченным поцелуем, что она с трудом справилась с задрожавшими губами…
Солнце сверкало, просвечивая его волосы и делая их блестящими, словно ангельский нимб.
Отпустив ее руку, он выпрямился, хотел что-то сказать и, встретившись с ее взглядом, как когда-то давным-давно, утонул в нем, растворился и, забыв все на свете, любовался ее глазами, пил из них счастье… все глубже и глубже погружаясь в зеленую пучину любви…
47
«Ну зачем, зачем, зачем все это снова?!.
Опять эти зеленые колодцы глаз… Господи! Ведь я же утону в них…» – метался Максим по комнате вечером.
Неожиданно собрался дождь и забарабанил по крыше свой извечный мотив.
Из ящика стола Рубанов достал и положил перед собой привезенный из Петербурга один из двух английских пистолетов, подаренных в свое время князем Голицыным.
«Буду глядеть на вороненый ствол и вспоминать его зимний шепот». – Уселся в кресло и закурил трубку, вздрогнув от оглушительного выстрела грома.
Гроза бушевала над Рубановкой.
«Хватит! Один раз уже было…»
А утром в распахнутое окно тянуло божественной свежестью июньского дождя, чистого неба и мокрой травы.
Волшебные рубановские соловьи пели гимн солнцу, стрекотали кузнечики, жужжали пчелы, и сводил с ума запах умытого сада…
«Господи! Как необъятно прекрасен твой мир!..» – думал он, седлая Грешиню, и мчался по спящей еще деревне в сторону молчаливых полей и темнеющего вдали леса.
Когда медленно возвращался обратно, крестьяне запрягали лошадей в телеги, а бабы выгоняли со двора коров.
Бородатый пастух для острастки громко щелкал бичом.
И от всей этой мирной сельской картины на душе у Рубанова делалось спокойно и радостно.
День он проводил то с архитектором, то с Изотом, стараясь не думать о Мари, но часто ловил себя на том, что нет-нет, а глянет на другой берег Волги, где в мареве солнечного дня терялась Ромашовка.
Забывал он о Мари и сельской идиллии лишь тогда, когда архитектор и староста начинали совместно решать какой-либо финансовый вопрос.
Староста все хотел достать подешевле, но худшего качества, архитектор для своего творения требовал лучший, но самый дорогой кирпич и другой строительный материал.
В данном вопросе Рубанов всегда был на стороне архитектора.
– Скользкий, как заплесневелый огурец! – жаловался тот на старосту.
Изот привез из уездного города подрядчика и старшину строительной артели, чтоб познакомить их с барином и чудаковатым зодчим.
Архитектору, разумеется, подрядчик не глянулся.
– Лиса в сравнении с ним выглядит много простодушнее! – доказывал он Рубанову, но Максим утвердил выбор старосты.
– Хозяйственные вопросы на нем, – отвечал скандальному мэтру.
«Не простое это дело – строительство! Но я хотел нервишки пощекотать…
На войне, оказывается, спокойнее было. Возможно поэтому прадед и не осилил дом…»
