Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия
Рыжий Жорка сделал шаг к Веньке и ударил его ладонью в затылок. Ударил не сильно, только волосы взъерошил. Затем над ним склонился Орлов и залепил звонкую пощечину, от которой у приговоренного посыпались искры из глаз. Но и она не причинила Веньке такой уж боли. На Аксайской били и не так. Почему же Венька, сам не понимая отчего, разразился такими рыданиями, что даже «палачи» опешили. Переглянувшись, они молча разошлись в разные стороны от бугра, а у наказанного Веньки долго еще продолжали вздрагивать плечи, и несказанная обида не давала покоя.
Венька плакал от чистого сердца и вовсе не оттого, что его побили, а от обвинения в двуличии, считавшемся самым тяжелым грехом среди мальчишек Аксайской улицы. Он глядел на солнце, повисшее высоко в небе над зеркалом спадающего разлива, и оно предательски расплывалось. Расплывались лодки, сновавшие по реке, и даже красные вагоны товарняка, промчавшегося по железнодорожной насыпи. Венька несколько раз протирал глаза, но окружающие предметы продолжали двоиться, а от обиды спазма перехватывала горло. Он долго просидел на бугре в тоскливом одиночестве. Просидел до той поры, пока мать не прислала Гришатку звать его на обед. Но этот день был окончательно испорчен. Часто потом, много лет спустя, и в мирные дни, и на фронте, когда надо было принять единственное решение, Венька вспоминал Аксайскую улицу, залитый солнцем бугор и то, как два «палача» приводили в исполнение свой обидный, но справедливый над ним приговор.
…У Венькиного отца был друг Виктор Михайлович Рудов, преподававший в том же самом землеустроительном техникуме водоснабжение, человек лет под пятьдесят, но еще сохранившийся, стройный, без единого седого волоса. Прическа «ежик» делала его чем-то похожим на Керенского. Это сходство усиливало и то обстоятельство, что почти всегда Рудов носил китель военного покроя. Виктор Михайлович и на самом деле когда-то был военным инженером, а потом попал в немецкий плен, оттуда бежал и очутился в войсках Котовского. Жил он одиноко и замкнуто, никто из окружающих и сослуживцев не был с ним близко знаком, и трудно было объяснить, отчего у Александра Сергеевича именно с ним завязалась тесная дружба. Астма не могла воспрепятствовать Венькиному отцу делать иногда продолжительные прогулки, и постоянным спутником в них бывал обычно Рудов. В условленное время он подходил к их дому и где-нибудь на углу Барочной и Аксайской, а то и на том самом знаменитом бугре, на котором собирались мальчишки, поджидал своего товарища.
На одну из таких прогулок отец взял младшего сына. Идти решили на Голицыну дачу — так именовалась небольшая церковь-часовенка, расположенная в трех километрах от пригородной платформы Цикуновки, совсем близко от хутора Мишкина, где когда-то находилось имение атамана Матвея Ивановича Платова. По преданию, дача эта была построена на средства одной из его родственниц, Марфы Ивановны Голицыной, урожденной Платовой. Прах же самого Матвея Ивановича, скончавшегося от удара в 1818 году, долгие годы находился в склепе на хуторе Мишкином, и лишь через годы был перенесен в новочеркасский собор.
Пока они брели по железнодорожным путям, предусмотрительно сходя на откос, если с севера или с юга проходил поезд, Венька наслушался массу интересных рассказов Рудова об атамане Платове. Бодро вышагивая по шпалам, высокий, худой и негнущийся, тот восклицал, простирая вперед длинную руку:
Хвала, наш Вихорь — атаман,Вождь невредимых, Платов!Твой очарованный арканГроза для супостатов.Орлом шумишь по облакам,По полю волком рыщешь,Летаешь страхом в тыл врагам,Бедой им в уши свищешь;Они лишь к лесу — ожил лес,Деревья сыплют стрелы;Они лишь к мосту — мост исчез;Лишь к селам — пышут селы.
— Ну как, Александр Сергеевич?
— Что как? — улыбнулся Венькин отец. — Декламация или стихи?
— И то и другое, разумеется.
— Декламация — лучше не бывает. А стихи хороши, но несколько архаичны.
— Архаичны, — передразнил Рудов. — Да вы знаете, батенька, чьи это строки?
— Не-ет-с.
— Жуковского, милый мой. И написаны они вскоре же после победы над Бонапартом были. Вот-с. А вы на донской земле родились и не удосужились их прочитать.
Александр Сергеевич обидчиво поджал губы:
— Я, мил человек, не только на донской земле явился на божий свет, но и своим рождением некоторым образом графу Матвею Ивановичу Платову лично обязан.
— Врете, — пробасил Рудов. — Может, еще Александру Македонскому?
— А вот и не вру! Если бы Матвей Иванович Платов не принял в свое время в донские казаки беглого холопа Андрея Якушева, не было бы ни меня, ни тем более вот этого прыгунка, — кивнул он на сына.
— Ин-те-ресно, — по слогам произнес Рудов. — Доказывайте, как же это случилось.
Пока Александр Сергеевич вкратце рассказывал сослуживцу историю своего рода, Венька бегал рядом с железнодорожной насыпью, ловил и отпускал бабочек-капустниц и почти не прислушивался к разговору взрослых, потому что эту историю он уже слышал не однажды и знал почти наизусть все, что произошло с его знаменитым прадедом.
Дорога к часовенке его потрясла. Еще никогда не видел мальчик такого приволья. Аксай уже вернулся в свои берега, от щедрого разлива остались лишь небольшие озерца непросохшей воды, и в каждом из них сияло по солнцу. Можно было подумать, что в небе донского края оно тысячеликое. Слева от насыпи, на правом берегу Аксая, веселой зеленью шевелилась живая стена камышей, на лодках, приткнутых к суше, важно покуривая, сидели рыбаки, время от времени забрасывая в воду леску удилищ. У одного даже пойманная рыбка засверкала серебром в прозрачной синеве воздуха, ослепив Веньку. Высокие строгие тополя как свечи стояли за железнодорожной насыпью, обложенной крупным гранитным камнем. Они то взбегали по крутому откосу вверх, то, делая живописную полупетлю, спускались вниз. Листвой оделись тутовые и вишневые деревья, на их стволах желтели размягченные солнцем бугорки смолы, и пчелы, не нарадуясь наступившему теплу, весело над ними жужжали. Венька захотел пить, и Рудов, прерывая беседу с его отцом, тотчас же сказал:
— Мой юный друг, тебя, кажется, замучила жажда? Потерпи. Еще шагов сто, и ты отведаешь великолепной ключевой водицы, способной соперничать с шампанским самой мадам Клико.
И действительно, вскоре они сошли с насыпи и в нескольких метрах от нее обнаружили запрятавшийся в кустарник родник. Встав на колени, мальчик склонился над ним и увидел свое отражение.
— Папка, посмотри, лучше, чем в зеркале!
— Откуда вы знаете столь точно место этого родника? — удивился Александр Сергеевич.
— Я же не топограф, как вы, — усмехнулся Рудов, — а водоснабженец. К тому же прогулки, Александр Сергеевич. Прогулки, сопряженные с наблюдательностью. А она одна что у топографов, что у поэтов, что у самых заурядных инженеров-водоснабженцев. Так что прогулки.
— И под луной? — ехидно уточнил Якушев.
— В том числе и под луной, — засмеялся Рудов. — Ведь я же старый холостяк. Было бы с кем прогуливаться, а луна всегда на месте. Между прочим, об этом роднике вам тоже небезынтересно знать. Когда я составлял карту водоснабжения Новочеркасска, то заинтересовался его историей. Оказалось, он существует со времен Платова. Граф чарку доброго вина всегда обожал, и не исключено, что по утрам, когда голова трещала, подходил к этому роднику, чтобы опохмелиться да на лик свой атаманский посмотреть, пристойно или непристойно ему ехать в оном виде в Черкасск службу править. Эй, Веня! — крикнул он карабкавшемуся на насыпь мальчику. — Вкусна вода или нет?
— Как мед, — послышалось в ответ. — Только холодная страшно. Аж зубы ломит.
— Ну, вот видите, какая высокая оценка, Александр Сергеевич.
Якушев сбоку пристально всматривался в смуглое оживленное лицо Рудова. Видел ребячье озорство в прищуренных от солнца глазах, морщины на щеках, которые еще не в силах были состарить инженера, жесткий непокорный ежик волос на голове. И этот приближающийся к своему полувековому юбилею холостяк казался ему еще удивительно крепким и бодрым. Подавляя подступающую одышку, он негромко спросил:
— Виктор Михайлович, а Виктор Михайлович!
— Ась, — отозвался инженер, шагая по нагревшемуся рельсу и балансируя руками, чтобы как можно дольше удержаться на нем.
— Ну почему вы не женитесь? Такой красавец мужчина, полный сил и энергии…
— Осторожнее, Александр Сергеевич, — замер на рельсе Рудов и поднял вверх руку, чтобы удержать равновесие. — Это только в некрологах пишут «ушел от нас в расцвете сил и энергии». А я еще уходить не собираюсь. Хочется донскую степь потоптать, ну хотя бы с десяток лет. А что касаемо красоты, то в одной из своих любимых арий вы не без основания поете, любезный Александр Сергеевич, о том, что «сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая». Была когда-то и у меня красавица, дочь тайного советника Тункеля, обрусевшего немца. Я сделал ей предложение и получил отказ от папы. А сколько было обоюдных клятв в любви и вечной верности! Но генерал решительно встал между нами.
