Владимир Липовецкий - Ковчег детей, или Невероятная одиссея
Австриец, все еще продолжавший стоять, нагнулся к сумке и достал картину.
— Вот одна из моих работ маслом.
Аллен, равнодушно следивший за его движениями, увидев, чей это портрет, тоже встал.
— Мария… — выдохнул он.
— Да, — сказал Клаус. — Так зовут эту девушку. Она самая красивая на «Йоми Мару» и из всех, кого мне приходилось когда-либо рисовать.
— Согласен с вами, — сказал Каяхара. — Когда мы с мисс Марией были в ресторане, мужчины не сводили с нее глаз.
Слушая эти слова капитана, Аллен тоже не сводил глаз с портрета. Художник выбрал для него фоном штормовой океан. Неистовая стихия, пенные гребни и спокойное, безмятежное лицо молодой женщины. Такое знакомое, родное.
— Уважаемый Клаус, назовите цену. Я покупаю портрет, — предложил Аллен.
— Он не продается. Я уже сказал, что хочу его подарить этой девушке.
— Марии Леоновой сейчас нездоровится.
— Что с ней случилось?
— Сильные головные боли.
— Когда она мне позировала, я видел в ее глазах боль. Что-то мучило ее.
— Господин художник, почему бы вам не встретиться с девушкой чуть позже, когда мы выйдем в море? — предложил капитан.
— Американские друзья хлопочут за меня. И хотят отправить в Европу на пассажирском судне ближайшим рейсом.
— Надеюсь, вы не заберете с собой картину? — спросил Аллен.
Клаус задумался.
— Так и быть. Сделайте это от моего имени, мистер Аллен. Вот мой венский адрес. Напишите, понравился ли ей портрет.
Аллен принял из рук Клауса портрет, и ему показалось, что он обнял Марию.
— Как себя чувствуешь, дорогая?
— Гораздо лучше. Меня усыпил дождь, и мне приснился сон. Но я его не досмотрела.
— Это я виноват, что разбудил тебя. Что же ты видела?
— Много чего видела. Видела маму, склонившуюся над швейной машинкой… Потом бегала по лужам… Видела каток во дворе… Мужика в тулупе, который меня однажды испугал до смерти… Золотую паутину на нашем чердаке, а в ней — зеленую-презеленую муху… Видела папу, он читал нам с сестрой Евангелие… Соседского мальчика Митю, грызущего яблоко… Видела бабушку перед иконкой, ее сгорбленную спину… И дедушку видела, как он закуривает трубку от свечи… А перед тем, как ты разбудил меня, пыталась залезть на дерево. И не удержалась… Видишь, шрам на локте…
Она приподняла рукав.
— Ты хотела бы вернуться назад, в свой сон?
— Нет. Потому что там не было тебя.
Аллен взял ее руки в свои:
— Скажи откровенно. Тебе и в самом деле стало лучше?
— Когда ты рядом, боль отступает. Но когда уходишь, когда тебя нет…
— Давай договоримся… Нам осталось быть в Нью-Йорке три или четыре дня. Это время ты проведешь в палате. Запомни, для тебя я еще и начальник колонии.
— И в ответе за своих подчиненных, — досказала Мария и обняла его за плечи.
— Да, отвечаю. За их здоровье и жизнь.
— Раз так, я согласна. Отвези меня утром в госпиталь. А сейчас налей нам вина.
— Тебе нельзя.
— Я только пригублю.
— За нас с тобой!
— За нашу любовь!
— У меня для тебя подарок.
— Еще один? Ты ведь недавно подарил мне браслет.
— Угадай, что я принес на этот раз.
Началась игра, такая знакомая и любимая ими.
— Что-то маленькое? Что можно сжать в кулаке? — предположила Мария.
— Не угадала!
— Могу я его поднять?
— О да! Совсем легкий.
— Коврик или гобелен?
— Ты близка к истине. Но совсем другое.
— Я нетерпеливая. Больше угадывать не буду.
— Тогда отвернись и закрой глаза.
Райли разрезал тесьму и освободил картину от бумаги.
В первую минуту она не узнала себя. Потом взяла портрет в руки, подошла к зеркалу и стала переводить поочередно взгляд со своего отображения в стекле на холст.
— Неужели это я?
— А кто же еще?
— Эта девушка не от мира сего. Будто ее вынесло на палубу волной.
— Афродита тоже появилась из пены.
— Все женщины на «Йоми Мару» знают, что вы великий мастер комплимента, мистер Аллен!
— Завтра же закажу золоченую раму, и мы повесим портрет.
— Его незачем вешать. Завтра меня уже здесь не будет. Но ты не сказал главного — откуда портрет? Я не помню, чтобы кому-то позировала.
— Здесь приложено небольшое письмо от художника. Это Клаус, один из бывших военнопленных. Кто бы подумал, что рядом с нами на пароходе такой мастер!
— Который моет посуду и драит палубу…
Дождь за окном прекратился. Мария принялась готовить ужин.
— Я помогу, — сказал Райли.
— Нет, я сама. Хочешь, сделаю коктейль? А ты посиди рядом и полистай свою любимую «Нью-Йорк таймс».
Райли засмеялся.
— Чему ты смеешься?
— Мы как типичная американская семья. С одной разницей — за мамин передник не держится маленькая золотоволосая девочка, похожая на тебя.
— Или малыш — копия папы. Маленький Райли.
— Ах, если бы это стало правдой!
Райли отложил в сторону газету и подошел к Марии. Она улыбалась, и глаза ее были полны любви. Уже несколько дней Мария собиралась сказать об этом, но все не могла выбрать время. Райли уезжал рано, а возвращался поздно и уставшим. Да и она себя чувствовала скверно.
— Райли, ты сказал, что нам кое-чего не хватает, чтобы вполне походить на типичную семью.
— Это так. К сожалению…
Она взяла его руку и осторожно приложила к своему животу.
— Нас уже трое…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
БОЛЬШОЙ СБОР
После гибели Павла Николаева мальчики стали строже. Их оставило желание шуметь и озорничать. По многу раз в день они проходили мимо лужайки, где случайный выстрел оборвал жизнь их товарища.
Острым напоминанием о происшедшем была и пустующая койка Павла. Никто не вынес ее из казармы и никто не занял. Койка была аккуратно застелена, и Кузовок время от времени подходил к ней и клал голову на суконное одеяло, все еще хранившее живой запах мальчика. Каждое утро на стоявшей рядом тумбочке появлялись цветы. Их приносили девочки, жившие в соседнем домике.
Петя Александров, Федя Кузовков, Борис Моржов, Юзек Яновский и их четвероногий друг держались вместе. Все у них было общим — развлечения, поездки в город, даже кошелек. Конечно, больше всего долларов перепадало Юзеку от папы, почти ежедневно посещавшего Водсворт.
Американский мальчик, отпросившийся сначала на несколько дней, теперь окончательно поселился в лагере и не отказался бы и дальше разделить судьбу колонии. Не только в казарме, но и в пароходном трюме.
Тетушка Вероника, мать Юзека, кажется, понимала и чувствовала это куда лучше мужа и пригласила мальчиков на ужин с последующим ночлегом. Они уже собирались покинуть лагерь, как их остановил Виталий Запольский.
— Сегодня на берегу возле пушек большой сбор, — предупредил он.
— Это важно?
— Очень важно.
Дети уже привыкли к митингам, нашествиям гостей и делегаций, журналистам и фотографам. Сначала было интересно. Потом надоело. Надоели жалость, восторги, глажение по голове и даже, как ни покажется странным, подарки. Пресытились…
Будь это заурядное собрание, мальчики улизнули бы. Но большой сбор — другое дело. Собираются все-все, от мала до велика. Не только дети, но и воспитатели. Все, кроме американцев.
В назначенный час мальчики были на берегу, Федя опередил других, чтобы занять удобное место.
— Это наша пушка, — заявил он.
Они уселись на ствол, беспечно свесив ноги. А собака расположилась на лафете, охраняя и саму пушку, и своих друзей.
Леонид Дейбнер взобрался на возвышение и произнес пылкую речь — самую страстную из всех, когда-либо звучавших на острове Стейтен-Айленд.
Водрузив на нос очки, он сказал, что в истории Петроградской детской колонии наступил важный момент. Вот-вот они поднимутся на пароход, чтобы начать вторую часть путешествия. Но куда собираются направить «Йоми Мару»? На их протест ехать во Францию так и нет ответа. Почему маршрут держат в секрете? Нельзя молчать! В море их голос не услышат. Вот почему они и собрались здесь. Сейчас Юра Заводчиков прочтет письмо, которое подпишут все колонисты.
Длинное, на нескольких страницах письмо было адресовано президенту Вильсону, Международному Красному Кресту в Женеве, в штаб-квартиру Красного Креста в Вашингтоне, Государственному секретарю, представителю Советского правительства в Нью-Йорке и в Комитет русских организаций. Письмо требовало, чтобы американцы связались с родителями и совместно решили, где будет конечный пункт морской экспедиции.
Письмо заканчивалось словами: «Дети и учителя высоко ценят работу Красного Креста, многочисленные знаки внимания и доброты и навсегда сохранят чувство благодарности».
Далее Юра Заводчиков сказал, что каждый из семисот восьмидесяти колонистов и тридцати семи преподавателей, которые присутствуют на митинге, должны подойти и расписаться.
Выстроилась очередь. Детям было очень лестно поставить свои подписи под письмом президенту. Сотни подписей заняли куда больше места, чем само послание.
