Владимир Липовецкий - Ковчег детей, или Невероятная одиссея
— Райли, я хочу посекретничать с Марией, — сказала Ханна.
— А мы пойдем на кухню. Ты ведь умеешь готовить, Зоя?
— Я этому научилась еще дома. Нас у мамы пятеро, не считая умершей сестры.
— А кто твой папа?
— Он усердный работник.
— Что значит — усердный?
— Кто очень старается. Ему даже выдали медаль из червонного золота. На медали царь Николай Второй и слова «За усердие». Сначала папа хотел стать монахом. Но встретил маму, она у нас очень красивая, и женился. Мы были счастливы, пока не умерла Олечка.
— Она была младше тебя?
— Нет, старше. На целый год. Папу в тот день вызвали на работу. А когда он вернулся, Олечка уже умерла.
Еще Зоя хотела рассказать, как, помогая матери, ходила за молоком в магазин, о своем брате Фотьке, страшном озорнике, любившем кататься на конке, повиснув сзади, о жизни на загородной даче и о своей дружбе со скворцами, которые умело и смешно передразнивали соседских петухов… И о многом-многом другом.
Но мистер Аллен ее остановил.
— Хватит о грустном. Скажи лучше, что любишь поесть.
— Жареную картошку, — не задумываясь ответила Зоя. — И еще яичницу.
— С ветчиной?
— С ветчиной еще вкуснее.
— Вот и хорошо. Возьми нож. Будем чистить картошку…
Мария и Ханна тем временем вышли на балкон.
Сначала Ханна посмотрела вверх. Порывистый ветер нес легкие облака, будто кто-то большой и сильный развеял пух одуванчика. Потом она опустила глаза на бесконечную череду крыш, не таких, что были знакомы ей с детства, — из теса, черепицы и с ласточкиными гнездами, а плоских, однообразных, а потому скучных. А в самом низу снова жизнь и движение — по узким, пересекающимся руслам улиц.
— Нравится? — спросила Мария.
— Люблю высоту и тишину. А здесь это вместе.
— А мне страшно. И все же на балконе уютно. Читаю, печатаю на машинке, пью чай… И жду Райли.
— Ждать любимого человека… Что может быть прекраснее!
— Я хочу быть рядом с ним не только на кухне и в спальне.
— Тогда подумайте о своем здоровье. Дайте слово, что уже завтра ляжете в госпиталь.
— Лучше эти стены, чем больничные.
— Вы рассуждаете, Мария, как ребенок, который боится уколов.
— Больше всего я боюсь, что пароход уйдет без меня.
— Что вы такое говорите! Райли вас любит…
— Знаю. Но Райли Аллен отвечает за целую колонию. Долг для него — превыше всего.
Миссис Кемпбелл взяла руки девушки в свои и заглянула в большие серые глаза, полные слез. Затем достала платок и бережно прикоснулась к ее щекам, носу, подбородку.
— Дорогая Мария. Надеюсь, вы верите мне? Я узнавала, воспаление уха — серьезная болезнь. Не хочу пугать, но, возможно, скопился гной и потребуется операция. Вспомните, что случилось с Леной Александровой. Мы не успели доставить ее к берегу. А причиной был всего-то укус мушки.
— Если я и соглашусь лечь в госпиталь, то только потому, что не хочу быть обузой для Райли.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
МЕДИСОН-СКВЕР-ГАРДЕН
Голубой день незаметно перешел в синие сумерки. Окна муниципалитета гаснут одно за другим. Кабинет же Хайлена, мэра Нью-Йорка, залит светом.
За столом, который обычно собирает десятки людей, всего три человека. Напротив мэра сидят начальник Петроградской детской колонии полковник Аллен и служащий Красного Креста Баррел.
— Простите за позднее приглашение, — говорит хозяин кабинета. — Но это единственное время, когда никто не помешает нашей беседе.
Хайлен взял в руки лист бумаги.
— Это совместное письмо русских организаций. Просят предоставить им Медисон-сквер-гарден. Там они хотят встретиться с детьми.
— В наш офис поступили точно такие же просьбы, — заметил Баррел.
— Обычно подобные дела я поручаю своим помощникам, — продолжал мэр. — Но сегодня положение особенное. Протест против отправки колонии во Францию нарастает. Если я дам разрешение провести собрание, то в зале соберется двенадцать тысяч возбужденных людей.
— Вы повторяете мои мысли. У меня такие же опасения, — согласился Баррел.
— Я — мэр. А вы возглавляете Красный Крест Нью-Йорка. Мы оба в ответе за этот город.
— Тогда не лучше ли отказать этим людям в проведении митинга?
— Такой путь самый легкий. Но разве мы не демократическая страна? И разве Нью-Йорк не самый открытый город Америки? Не за это ли мы его любим?
— Дело еще и в другом. Встречи хотят не только русские эмигранты, но и сами дети, — вмешался в разговор молчавший до этого Аллен.
— Я готов направить к месту собрания как можно больше полицейских. А вы позаботьтесь о том, что будет происходить в самом зале.
— Главное — потребовать от ораторов сдержанности, — сказал Аллен.
…В 1920 году Медисон-сквер-гарден был самым большим залом Нью-Йорка, являясь такой же достопримечательностью, как небоскребы, мост через Гудзон или статуя Свободы. Был он построен для спортивных состязаний и концертов, но нередко здесь проводились и митинги.
Сорок русских организаций заявили о своем желании встретиться с детьми. Когда в муниципалитете все цифры свели в одну, то беспокойства прибавилось. В Медисон-сквер-гарден хотят попасть двадцать тысяч человек — куда больше, чем может вместить зал.
Митинг был назначен на два часа пополудни. Но уже с утра у здания стали собираться толпы. Число полицейских пришлось удвоить. Не только для охраны каждого входа, но и патрулирования прилегающих улиц.
…Двери зала наконец распахнулись. Одни облюбовали партер, другие поднялись на галереи. Те же, кому не хватило места, расположились в проходах и на полу перед эстрадой. И только тысяча мест, самые передние, остались свободными в ожидании детей.
Зал был задрапирован множеством американских флагов. Несмотря на тесноту, царило приподнятое настроение. Много позже Райли Аллен вспоминал, что «встреча с петроградскими детьми в Медисон-сквер-гарден была самым волнующим событием из всех, когда-либо проводившихся в Нью-Йорке».
Громадный зал был подобен котлу, перенасыщенному паром. И стоило появиться детям, как он взорвался. Тысячи людей поднялись в едином порыве, приветствуя маленьких гостей. Так встречают героев. Прежде этот зал посещали многие знаменитости. Но ни одному политику, актеру или спортсмену не выражали такого восторга.
Люди, сидевшие на галереях, устремились вниз, желая присоединиться к детям и обнять их. Устроители встречи, предвидя все заранее, наняли пятьсот капельдинеров. Но даже им с трудом удалось установить порядок.
Кто-то из задних рядов снял с головы шляпу, положил в нее долларовую бумажку и пустил по рядам. Вскоре таких шляп гуляло по залу уже десятки. Деньги собирались «на нужды колонии». После митинга посчитали общую сумму. Оказалось, более семи тысяч долларов. Сумма, по тем временам, весьма значительная.
На эстраде появился русский симфонический оркестр.
Дирижер — это был Модест Альтшуллер — обратился к публике с просьбой соблюдать тишину. Напрасно. Выждав несколько минут, он махнул одной рукой в сторону зала, а в другую взял свою палочку. Но даже волшебная музыка Чайковского не охладила горячие головы. Шум стоял невообразимый, а овации предназначались не музыкантам, а детям.
Концерт длился недолго. Музыкальную программу пришлось сократить.
После оркестра на эстраду поднялся редактор газеты «Русский голос» Александр Браиловский, известный своими крайне радикальными взглядами. Чтобы предупредить скандал, Баррел встретился с ним накануне.
— Господин Браиловский, вы должны дать слово, что в вашей речи не будет подстрекательских призывов.
— Согласен. Более того, могу показать вам тезисы своей завтрашней речи.
На бумаге содержание речи выглядело вполне безобидным. Вот почему и Баррел, и стоявший рядом с ним Аллен были спокойны. Но увы, оратор уже с первых слов начал метать громы и молнии в адрес американского правительства и Красного Креста. Он призвал собравшихся помешать коварному плану. Русская община должна объединиться и не позволить, чтобы колонию высадили во Франции. Хочет того Красный Крест или нет, сознательно или бессознательно, но он стал орудием определенной политики.
Вслед за Браиловским на трибуну поднялся Людвиг Мартенс. Еще одна неожиданность! Ведь было договорено, что встречу откроет только один оратор.
В зале раздались возгласы: «Да здравствует Советская Россия! Да здравствует ее представитель в Америке!»
Начал Мартенс издалека. Первая часть речи напоминала политический доклад, длинный и скучный. Ханна Кемпбелл, сидевшая в первом ряду, слушала его вполуха. Но затем он стал поносить Красный Крест и его персонал. И даже подверг сомнению мотивы, двигавшие волонтерами. Якобы они отправились в Россию не по велению сердца, а из корыстных соображений. Политику Красного Креста по отношению к детям Мартенс назвал позорной.
