Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Может быть, и придет. Женщине нужна какая-то среда. Она не может быть всегда одна. Папа обо всем этом деле не знает. Если он об этом узнает, то порвет все отношения с Соломоном Марголиным. Ты же знаешь, как папа смотрит на такие вещи. Должна тебе сказать, что, когда я об этом услыхала, на меня саму напал ужас. Но если я собираюсь вернуться к тебе, то меня уже больше ничего не удивляет. Если бы ко мне пришли и сказали, что какая-то женщина выходит замуж за свой кулон, я бы и в это поверила.

— Я не кулон и не нацист… Ты сама ее видела?

— Лизу? Нет. Но он говорит, что она совсем не изменилась.

— Ну что ж? Пусть они приходят. Что же он не мог найти себе никакой другой бабы, кроме этой нацистской подстилки? Черт бы его побрал…

5

Все то время, в течение которого Яша Котик готовил «парти», он испытывал что-то наподобие страха перед Божьей карой и предчувствие провала. Ему стало не по себе от того, что он избрал для «парти» именно вечер Судного дня. Однако было уже поздно что-то менять. Яша Котик удивлялся: откуда у него взялся этот страх? Неужели он стареет? Канун Судного дня Яша Котик провел не у себя дома, а в гостиничном номере. Вечером ему надо было играть, а он не выносил суматохи, вызванной приготовлениями к празднествам. Может быть, эта особенность его характера сохранилась с тех времен, когда он еще был мальчишкой и жил с родителями. Все они жили в одной комнате, поэтому канун субботы или праздника всегда был адом. Яша Котик лежал в гостиничном номере на кровати, курил, время от времени отхлебывая виски из бутылки, и подводил нравственные итоги. Артистичная личность, Яша Котик был религиозен, даже суеверен. У него были свои отношения с Богом, с высшими силами, с демонами. Греховность его имела свои пределы. Сожительствовать с женщинами — это одно, а вот погубить человека — это совсем другое. В России Яша Котик выстоял в самом трудном испытании: он не стал доносчиком. Он ходил в НКВД только в тех случаях, когда подозревал, что собеседник его проверяет. В денежных вопросах Яша Котик был чист. Он никогда не воровал. Наоборот, его самого грабили и обманывали. Почти все его грехи принадлежали к сфере отношений между мужчиной и женщиной. Однако Яша Котик считал, что в этой сфере вообще нет морали. Какая Богу разница, кто с кем живет? И почему Его должно волновать, что какой-то актер-еврей выходит на сцену и кривляется, передразнивая евреев. Разве актеры других национальностей не передразнивают своих соплеменников? Да и как иначе возможен юмор? Яша Котик считал себя в каком-то смысле порядочным человеком. Если он и делал что-то против собственных убеждений, то всегда пытался искупать этот проступок благотворительностью. Он ходил по улицам и раздавал милостыню. Он выслушивал добрые пожелания нищих и проникался уверенностью, что Бог слышит их слова и ведет подсчет его, Яши Котика, добрым деяниям…

Яша не считал необходимым соблюдать субботу, поститься в Судный день, есть мацу на Песах. Он видел в Берлине, как реформистские раввины нарушали все еврейские религиозные законы. Здесь, в Америке, они приходили к нему за кулисы в пятницу вечером или в субботу днем, когда им следовало проводить время в молитве… Так почему же Яша Котик должен быть набожнее этих раввинов? Однако вечеринка, которую он устраивал в ночь Судного дня, беспокоила его. Что тут умного? Кому назло он это делает? Бог может иной раз решить, что именно сейчас пришло время для кары…

В этот вечер в театре было мало публики. Яша Котик увидел со сцены пустые кресла, и ему стало грустно. Впервые за всю его карьеру случилось так, что он потерял настроение на подмостках. Публика, похоже, сразу же это почувствовала. Отклик был слабый. Яша Котик начал выдавать «прозу», но никто не смеялся. Он завелся, стал импровизировать и откалывать все те штучки, которые всегда вызывали истерический хохот, но публика все равно сохраняла какое-то мертвое, мистическое молчание. «Ого, кара начинается!» — сказал себе Яша Котик. Ему стало жарко, и его рубаха в одно мгновение промокла от пота. Он стал вульгарен и заговорил с публикой по-еврейски в качестве испытанного средства вызвать смех — но это была не публика, а банда врагов, пришедших полюбоваться на его фиаско. Скоро Яша Котик понял, что исчерпал все средства и должен пережить это представление как болезнь, как операцию, как несчастье. В третьем акте, наконец, тут и там послышались смешки, но смеялись только отдельные женщины. Актеры, с которыми играл Яша Котик, пожимали плечами. Один из них, нагловатый еврейский парень, сказал ему:

— Это тебя Бог наказывает!..

И Яша Котик лишь кивнул в знак согласия…

Бродвей похож на маленькое местечко. Яша Котик знал, что эта новость распространится быстро. У журналистов, занимающихся сбором сплетен, везде есть свои шпионы. Такие вещи невозможно скрыть. Отправиться на «парти» после такого провала (первого провала в его жизни) и разыгрывать там роль гостеприимного хозяина — это горькая пилюля. У Яши Котика осталось только одно желание — побыть одному. Однако все актеры, игравшие с ним, были приглашены на прием. Прямо из театра они должны были поехать к нему домой. Оставался один выход: напиться, налиться до такой степени, чтобы ничего его не волновало. Но в гардеробной у Яши Котика не было водки. Ему приходилось оставаться трезвым в самые критические моменты своей жизни… Он потел, руки у него дрожали, в горле пересохло, он не мог смотреть другим актерам в глаза. Яша даже не мог больше шутить. Он говорил серьезно, изменившимся голосом. «Ну что ж, это конец! — решил Яша Котик. — Как это называют? Начало конца…» Он всегда знал, что этот день настанет. Во все годы успеха его подстерегал провал. Яша Котик часто ощущал такую угрозу, его как будто повсюду сопровождал невидимый враг — молчаливый, злобный, бдительный, пребывающий в постоянной готовности испытать его силы… Не раз Яше приходилось прогонять этого невидимого врага — своим гневом, резкими движениями, громким голосом, — но тот никогда не уходил совсем, а лишь отступал в сторону, как бешеная собака… Этот архивраг грозил ему не только провалом на сцене, но и импотенцией. Он сопровождал Яшу Котика со сцены — в постель…

Теперь этот враг добился своего. Он больше не стоял в стороне, а вошел в него, как дибук… Он выгнал оттуда кого-то и занял его место… «Ну кому можно разъяснить такие вещи? — говорил себе Яша Котик. — Это может понять только сам человек, в которого вселился дибук…» Сначала ему было жарко, теперь стало холодно. Кто-то из актеров сказал:

— Котик, не отчаивайся. Такое случается с каждым из нас.

— Yes, — ответил Яша Котик и не узнал своего собственного голоса, как будто его устами говорил этот вселившийся в него дибук. Тон тоже был другим, непривычным. Яша сам ему удивился и понял, что и другие это заметили.

В машине, в которой он ехал вместе с еще тремя актерами и двумя актрисами, Яша Котик не произнес ни единого слова. Ему нечего было сказать. Слова, что вертелись у него на языке, были какими-то тяжелыми, нелепыми и к тому же глупыми. Он курил, но не ощущал вкуса дыма. Все время хотелось прочистить горло, прокашляться, чтобы перестать хрипеть и сипеть. Ему словно было стыдно ехать к себе домой на «парти». Он напоминал себе самому местечкового жениха, стесняющегося на собственной свадьбе. Теперь он боялся Анны, Юстины Кон, доктора Марголина, каждого. Его молчаливость, похоже, была заразительной. В машине стояла тишина, будто они ехали на похороны…

«Я должен взбодриться! Мне нельзя превращать эту ночь в одно сплошное поражение! — пытался собраться с силами Яша Котик. — Я актер и просто обязан сейчас показать, что способен сыграть роль… — Однако все надежды он возлагал в данном случае на алкоголь. — Я столько в себя залью, — говорил он себе, — что дибук просто утонет…»

Уже в подъезде у Яши Котика была неприятная, даже мучительная встреча… Выходя из лифта, он натолкнулся на миссис Кац, ту самую соседку, с которой Анна встретилась в свое время в гостинице в Майами-Бич. Миссис Кац в Грозные дни ходила в синагогу. Она состояла в одной из религиозных общин. У нее на дверном косяке была даже небольшая мезуза.[406] Миссис Кац бросила на Яшу Котика и его гостей пронзительный взгляд, а потом сказала по-еврейски: