Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
– Так точно, ваше сиятельство. Российский самодержец справедлив, в отличие от Алексея Андреевича, и щедро награждает верных слуг.
– О-о-о! Как вы правы, господин офицер, как правы. Несравненный Александр щедро жалует своих подданных и зря никого не обидит, не то что этот солдафон Аракчеев. – Посадил Максима за стол неподалеку от себя и с удовольствием весь обед вел с ним беседу.
Через неделю Петр Голицын повез Максима на бал к вельможе.
Пожилой сановник ничуть не изменился, был все так же толст и важен.
– Какие бравые у нас офицеры! – поправляя голубую Андреевскую ленту, похвалил он Максима.
– Все это благодаря стараниям и радению об армии его сиятельства графа Аракчеева! – бодро отрапортовал Рубанов, помня о великом уважении статского генерала к Алексею Андреевичу.
– Замечательный молодой человек! – подытожил вельможа, благосклонно отпуская Рубанова пойти поклониться двухсотлетней родственнице, которая столь высохла, что в монокль могла глядеть обоими глазами.
Голицын при словах Рубанова хмыкнул, удивленно поджал губы, а затем произнес:
– Ежели и далее станете так себя вести, то генеральские эполеты не замедлят оказаться на ваших плечах.
– Сами же, князь Петр, изволили недавно сказать о пользе связей при дворе!
В октябре из Москвы прибыл Нарышкин.
– Господа! Господа! Поздравьте. У меня сын!.. – восторженно вопил он, встретившись с Оболенским и Рубановым. – Предлагаю по этому поводу зверски напиться…
Оболенский, мягко говоря, не возражал.
С удовольствием принял предложение и Рубанов.
«Как все-таки славно, что у меня есть друзья! – в который раз подумал он. – С ними я могу быть самим собой. Тут мне не нужно лукавить, лгать и лицемерить…»
День стоял чудесный, и компания решила не брать извозчика, а идти пешком до первого питейного заведения. Печатая шаг по тротуару, Оболенский неожиданно остановился и уставился на окно первого этажа, в котором виднелась прелестная и, по-видимому, только что проснувшаяся девица. Ничуть не смущаясь полуголых плеч, она что-то подшивала, временами бросая бесстрастные взоры на улицу.
– Белошвеечка! – заорал князь, испугав худую клячу, понуро тащившую телегу.
Дремавшая в подворотне собачонка сочла за благо перебраться в другое место.
Лишь одна девица не обратила внимания на князя.
– А у меня шов разошелся на панталонах! – сделал он еще одну попытку привлечь ее внимание, но она, безразлично глянув в окно, опустила голову и перекусила нитку.
– Пойдемте, Григорий, – потянул его за рукав Нарышкин.
– Да! Есть более важные ценности, – подхватил друга под вторую руку Рубанов. – К тому же ясно видно, что она глухая, да и окно закрыто.
– О мой Бог, господа! – вдруг снова остановился Оболенский, на этот раз разглядывая вывеску «Князь Изяслав». – Ведь это же было Мойшино заведение. Неужели вернулся и переименовал? – С любопытством зашли они в тусклое помещение.
– Так же, как и всегда! – констатировали увиденное.
Кланяясь, к ним спешил носатый и пузатый жид, но не Мойша.
«Сумел-таки позолотить нужную руку», – подумал о нем Максим, усаживаясь за расшатанный стол с тусклой, издыхающей свечой.
– Неужели здесь будем рождение сына праздновать? – возмутился Нарышкин, брезгливо осматриваясь по сторонам; но любивший простоту Оболенский, осторожно устраиваясь на стуле, произнес:
– Посидим несколько минут и вдохнем пыльный воздух юности.
– Все-таки вы пиит! – улыбнувшись, польстил ему Рубанов.
– А ты быстро тащи водки и света, – велел князь трактирщику, чуть подвигая стул, чтоб уступить место Нарышкину.
Однако посидели прилично, поднимая тосты за юного графа, за молодость, за женщин и даже за красноносого англичанина.
Как и все евреи, владелец «Князя Изяслава» проникся глубочайшим почтением к князю Оболенскому. Подобострастно заглядывая ему в глаза и беспрестанно кланяясь, трактирщик ждал приказа и тут же бросался исполнять. Стол был заставлен водкой. От шампанского Григорий, помня клятву, благоразумно отказывался.
Оглядев пустые бутылки и слегка заикаясь, он промолвил:
– Для кого-то из нас пшеничная может оказаться несвежей.
Эй, любезный! – обратился к подбежавшему владельцу трактира. – А почему твоя забегаловка так называется?
– «Князь» – понятно, а «Изяслав» означает славный Изя! – скромно потупил коровьи очи хозяин.
Оболенский сначала вытаращился, а через секунду разразился громоподобным хохотом.
– Ну-у дает! Это мы, Оболенские, от черниговских князей произошли, и один из моих предков носил имя Изяслав.
– То есть вы с трактирщиком родственники, что ли? – предположил Рубанов.
Но, хвала Всевышнему, князь не расслышал его шутку.
Затем друзья навестили «Храброго гренадера», а вечер закончили в ресторане немца Фогеля, где Нарышкин вызвал на дуэль семеновского капитана, который имел наглость уверять, что государь, назначая в 1804 году супруга Марии Антоновны Нарышкиной оберегермейстером, то есть старшим егерем, якобы произнес следующую фразу: «Так как я ему рога наставил, то пусть же он и заведует оленями…»
А Оболенский, чтобы не уступить другу, подрался с пятью офицерами Польского уланского полка. Товарищи, разумеется, помогли ему, так как князь был отменно пьян.
Уланы закончили вечер в лазарете, а конногвардейцы – на Сенатской гауптвахте. Видя такую удаль, семеновский капитан приехал на «губу» просить у Нарышкина прощения. Дело дошло до Аракчеева и его стараниями – до императора.
Мнение всесильного фаворита было непреклонно – таким офицерам место не в гвардии, но в Сибири.
Однако за ротмистров венценосца просило пол-Петербурга.
Кроме папà Оболенского, простить неразумных просил друг императора Александр Николаевич Голицын, вельможа с Андреевской лентой, бывший егермейстер, а ныне гофмаршал двора Дмитрий Нарышкин и, главное, его супруга.
Такое количество великосветских голосов, конечно, перевесило голос Аракчеева, и государь велел пригласить провинившихся к себе, дабы лично разобраться в случившемся.
– Господа офицеры, как вам не совестно, право! – произнес император, потирая пальцем ямку на подбородке и любуясь отточенной выправкой конногвардейских повес.
До этого, сталкиваясь с ними во дворце, он не обращал на них внимания, а тут неожиданно всплыло в памяти, как юнкерами они свалились в яму.
«Видимо, по ассоциации с ямкой на подбородке вспомнил начало их послужного списка, – усмехнулся он и, убрав руки за спину, принялся вышагивать перед офицерами. – Как дальновидно поступил я в то время, оставив ребят в армии.
Вон какие орлы. Вся грудь в орденах. И как славно, что не разжаловал их, когда стали корнетами, а направил в Молдавскую армию…»
– Сколько вам лет, господин ротмистр? – обратился к Рубанову, припоминая, с какой красивой дамой встречал его на балу.
«Только вот не помню где: то ли в Вильне, то ли в Варшаве, то ли в Париже».
– Двадцать два года, ваше величество, – услышал ответ.
«Вот сколько он успел совершить за двадцать два года… Толковые и храбрые офицеры, а ведь, в сущности, еще мальчишки, – умилился самодержец, наблюдая, как преданно глядят на него эти прекрасные русские оболтусы. – Видимо, поляки сами задрались, – решил он. – Неужели, из-за них лишать армию столь мужественных офицеров?.. Коли в тот раз поступил дальновидно и мудро, то неужто теперь отправлю в отставку… о Сибири неуместно даже говорить… этих верных и храбрых защитников трона?
Алексею Андреевичу – что? Ему престол по наследству не передавать. А мне следует думать, кто будущего императора и державу защищать станет. Не поляки же?!
Аракчееву лишь бы сейчас во всем порядок был, а дальше своего носа видеть не желает, – разозлился на своего любимца Александр, но тут же успокоился. Порядок, конечно, необходим! – снова стал рассуждать он. – Но наказание за проступок они понесли… Неужели, стану второй раз наказывать?»
– Надеюсь, господа, впредь такого не случится? – стараясь выглядеть строгим, обвел глазами конногвардейцев.
– Так точно, ваше величество! – хором рявкнули офицеры.
«Хороши, – снова умилился император. – Однако Аракчеева тоже обижать негоже!»
– Так вот, господа ротмистры. Завтра поедете на прием к Алексею Андреевичу и попросите за содеянное прощения…
«А сегодня его увижу и намекну, чтоб простил офицеров, – поглядел вслед выходящим из кабинета гвардейцам. – Нельзя лишать армию таких командиров. Им бы жить во времена петровских ассамблей, когда сиволапые московиты пьянствовали с голландскими моряками… Вот бы где они были на месте», – развеселился Александр, несколько утрируя ситуацию.
– Ну, вот и он, огорчеевский домишко, – вышли из кареты Оболенского конногвардейцы у серого одноэтажного здания на углу Литейной и Кирочной.
К резиденции «железного графа» подъезжали кареты и возки, из которых выходили сановники, офицеры и всякая мелюзга. Объединяло всех одно: ужас в глазах и дрожащие руки. Перекрестясь на окно кабинета, посетители исчезали за высокой дверью.
