Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Кто недоверчив, осторожен – подойди поближе, и там, у самой иконы ларец для пожертвований, а при нем верные люди с ключами, не пропадет твой дар, на благие дела сбережен будет, даже и расписку в том давали кому уж очень надобно. Говорят, первой старушка одна, божья душа, отдала караульному целый пятиалтынный, последнее свое достояние, почти как вдова евангельская, и наказала: купите, мол, лампу масляную, чтобы свечи у иконы заново зажигать. И пропала тут же. Солдаты, вестимо, лампу спроворили, а тут еще народ, и еще, и молятся хором, тогда и божьи люди, знающие слово святое, подошли, в добрый час, они-то лучше всех нашу молитву на небеса направить могут… И само собой возникло – денег нужно бы, поправить оклад Богоматери, риза – вещь самая пригодная для бесконечного целования народного. Вот и пошло, потянулось. Ларь из ближней лавки принесли, замок повесили и сами по себе оказались вокруг него ответственные люди, смотрящие.
Коль деньги отдал, что делать-то дальше? Не уходили, держались поближе друг к дружке, страшными историями делились, чудеса пережевывали, ахали, божились, глазами лупали, пальцы выставляли для убеждения, но чуть кашлял кто – враз отскакивали и смотрели с опаской. А тот и сам был не рад, тут же задирал тряпье, показывал: чистый я, православные, нет на мне моровой заразы, видать, хранит меня до сей поры пресвятая заступница. И прощали его, снова принимали в круг, только иногда хлопнет кто по затылку – эк ты, дурья башка, кашля сдержать не умеешь, без толку обчество тревожишь, не дай бог, накличешь наряд с карантинными солдатами, сам рад не будешь.
Все больше становилось народу, здесь же и ночевали, благо погоды стояли теплые. Вместе засыпали, вместе просыпались, вместе еду раздобывали, сидели спина к спине. И так сроднился среди себя люд православный, так друг к дружке притерлись, как в хорошее время не бывает и быть не может, а в дурную годину или, к примеру, на войне, очень даже случается. А где родство, там другая жизнь, а коли родичей сотни, то совсем другая. Любое слово – в разнос, любой слух – в лет, любой крик – в колокол.
Кто первым сказал, что надо бы казну охранять особо: и от дурных людей, и от бесовских властей? Незнаемо и знаемо никогда не будет. Но понеслось слово, плотнее сбился народ, глаза во все стороны выпучил, грудь выставил, и кулаки по привычке сжал, пусть пока в карманах. Порохом стала толпа, серым, грязным и горючим. А со стороны не видать, сброд как сброд, только что пооборванней прежнего. Крикнуть зычно, лязгнуть громко – и разбежится.
105. Объяснительная
«…Господину подполковнику о задержании подозрительного груза, следовавшего по московской дороге в направлении Санкт-Петербурга, почтительное донесение. Вчера, рано утром, дозорными, несшими дежурство на вверенной мне заставе, остановлены несколько подвод, представлявшие, как показала проверка, обоз с тканями неизвестного происхождения. Караул немедленно поставлен в ружье, обоз окружен и обыскан, а возницы задержаны. При тщательном допросе владелец обоза показал, что следует из Москвы и что ткани были произведены на одной из тамошних мануфактур. Следуя циркулярной инструкции, отдан немедленный приказ о задержании обоза и сопровождавших лиц. Тогда владелец попытался предъявить фальшивое письмо, якобы удостоверявшее безопасность груза, а как полностью был изобличен, то опустился до предложения незаконной мзды. Будучи арестованию подвергнут, сопротивлялся, но подавлен и находится под замком. Также и его присные. С применением оружия и прочей законной силы, о чем докладаю… Никто не убег, хотя пытались. Налицо возможная измена и рассадник…
Что прикажете, ваше высокоблагородие, не сжечь ли сей обоз, поскольку подпадает под описание? По моему малому разумению, конечно. Материал там жесткий, сам не щупал, солдаты сказывали. Ни на что не годен. Циркуляр гласит «сжечь», но без вашей команды не решаюсь. А вдруг действительно государственное добро? Письмо-фальшивку сохранил для передачи судебным властям. Остальные бумаги и сказки разные, при владельце имевшиеся, тоже конфисковал и опечатал. Жду приказа и остаюсь верный слуга вашего высоко…»
106. Верность
Ну, насчет «никто не убег» – это капитан Арканников слукавил. Хотя как иначе, в докладной-то бумаге. Не то себе во вред выйдет, а там, смотри, с пенсией нелады получатся. Ведь и о мзде, прости Господи, тоже задумался, но отверг – в том числе по капитальным, так сказать, соображениям. Здесь же надо соблюсти осторожность и проявить уверенность: хотя б в письменном виде всех и все заарестовать, доложить по форме, а потом ждать ответных распоряжений. Будет приказ – отпустим, а чтобы за излишний арест бранили, у нас не бывает.
Только не таков был Махмет, чтобы хозяйское добро запросто отдавать хоть солдатам государевым, хоть самому черту. Еще не случилось ничего, не крикнул офицер ишачьим голосом, не начали сбегаться солдаты со штыками наставленными, а чувствовал Махмет, хребтом становым чуял: неверное дело, шаткое. Дурная застава, здесь и денег не возьмут, и словам не поверят. А уж бумагам московским и подавно. Страхом веяло от заставы, от солдат, от офицера нескладного, и не то чтобы бояться их надобно, наоборот: сами они всего боялись и потому были еще опаснее. Нет никого из людей опаснее, чем трус, да с оружием. Огнестрельным, конечно.
Оттого настороже сидел Махмет, оттого и взмахнул кнутом, не раздумывая, развернул свою телегу быстрее всех, Дорофейке успел крикнуть, и тот, молодец, послушался, сообразил, с другой стороны свою лошадь огрел, по противоположной обочине, чтоб друг дружке не мешать, быстренько проехал и в хвост Махмету пристроился. Только и видели их солдаты-недотепы, дурынды тверские. Одно плохо: стрельба пошла. И попало Дорофейке, не сильно, но попало. Но это ничего, главное – почти до третьей части груза удалось спасти, их-то подводы, с лошадьми лучшими, не случайно вмещали поболее других, чуть не проседали от тяжести. А груз – знал Махмет – надо вести в столицу, в самый верхний царский город, что на севере да на море, в Петербург. Больше ничего
