Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
И что же делать? Сил-то нет никаких, а надо вставать, выходить и держаться прямо. Да зачем? Для какой пользы? Бьет в висках и во рту сухо. Ведь так, не ровен час, упаду посреди улицы и отдам Богу душу без покаяния. И никому, никому я здесь не нужен. Эта петербургская шантрапа всем заправляет, а генерал-поручик с ними заодно, думает, выгородят его пришлецы перед императрицею. А мне, Господи, уже все равно. Не нужна мне ни тюрьма, ни награда. Отпусти, отпусти меня, Господи, отсюда, да хоть в деревню родовую, ничего я больше не хочу! Двери закрыть, ставни захлопнуть. Нет, не будет покоя, даже на одре, зачем обманываться. Не испита еще чаша, разве уполовинилась.
101. Человек божий
Зачем зашел Еремей в этот трактир, сам не знал. Пить хотелось, это правда. Так неужели б ему, прохожему, воды бы никто не подал. А может, и не подал бы: забыли Христа люди московские, никому кроме как себе самим не помогают и ни от кого помощи не просят. И вошел, так сразу увидел брата Арсения. Трудно его было не увидеть. И не услышать – тоже. Громко кричал брат Арсений, и все, кто с ним рядом сидел, не отставали. Хорошо еще, что не ругались, согласны были. Прислушался Еремей – и сильней закручинился, лучше б спорили. Только и это, обратно, плохо – разве ж умеют у нас спорить, особливо в кабаках? Уже б давно драка была, да такая, что хоть святых выноси. И все равно, вдруг почувствовал Еремей, дракой пахнет, большой дракой. Истошно голосили сидевшие вкруг Арсения оборванцы, что карантины устроены, дабы извести честной народ московский, а город заселить пришлыми немцами, для того и докторов поназвали: пусть своим поспособствуют. Порошки заставляют принимать, дымом окуривают, травят уксусом – равно как слуги самого нечистого. Одно слово, басурмане. И разве вылечили они хоть кого?
Услышав это, сделал Еремей шаг и даже чуть не рот открыл, да только зыркнул на него брат Арсений и своей культяпкой притопнул. Замешкался Еремей, растерялся. «Правда, – хлопнул Арсений кулаком по лавке, – никто из карантинов живым не возвращается!» – тут опять двинулся Еремей в сторону кричавших, но снова замешкался – схватил Арсений костыль свой, тяжелый да грязный, и как двинет им об пол земляной! – «Вона они чего еще придумали: за недонесение о заболевших ссылать в тот же самый карантин на полмесяца, равно, что на смерть послать. И ничего против них не скажи – кого в острог на хлеб и воду, а кого на площадь, с десяток-другой горячих отмерить!»
Тут вдруг попик какой-то вылез бродячий, за своего, видать, у них подвизался. И нет, чтобы успокоить народ, а в ту же степь навострился. Новопреставленных-де покойников православных обмывать не позволяют, последнее причастие не дают, а хоронить велят без священника – каторжные приходят, крючьями тащат тела в телеги свои позорные, а потом без обряда вывозят за город и сваливают в выгребные ямы. Говорят, однако, и сами мрут через одного – видит Господь! Только нас не спасает Он: знать, урок нам дает и знамение. Может, и не по нашим грехам карает Всевышний Первопрестольную? Есть ведь вины и у начальства и вины немалые. Так не те ли, кто во власти стоит, навели на нас эту беду незнаемую? Как спастись тогда, как из ловушки вырваться? «Воистину, последние времена настали, братие!»
И надо было Еремею, знал он, сделать еще один шаг, другой сделать, отодвинуть попика, войти в круг да сказать: «Слушайте, православные! Али не один из вас я? Не вырос в слободе этой? Разве в церковь одну и ту же, что на ближнем пригорке, не хожу с малых лет? Не верую ли, как и вы, в Отца, Сына и Святого Духа, Приснодеву не славлю? Кое-кто тут меня с рождения знает. Потому скажу вам не лживо и строго. Зачем слушаете всяких, кто не разумеет ничего, только народ мутит вредоносно и злословно. Вот, стою перед вами и честно свидетельствую: еще в самом начале мора скрутила меня зараза, совсем умирал я, только вылечил меня доктор, иноземец – три ночи от постели не отходил, и денег не взял. А потом, как я такой же мануфактурный, от вас ничем не отличный, загнали и меня в карантин, пошел я, не прекословя, властям ведь виднее. И там правду сказали мне: кто один раз той немочью переболел, того она больше не берет. Оттого вызвался я за больными смотреть, больше двух месяцев ходил за старыми и малыми, поил, раздевал и хоронил, и ничего со мной не случилось. Были там выздоровевшие, сам видел. Докторам тоже помогал лечить, и случалось, миловал Господь, возвращались люди к жизни. Потом выпустили меня из карантина по приказу губернаторскому, также и других, кто не заболел. Многих выпустили. И бумагу нам дали охранную. Что ж вы врете, неумные вы люди, а вы, еще более неумные, слушаете?»
Только громче и громче верещал человек божий, слюной брызгал, вертелся во все стороны. «Ах, тяжелы дела наши, православное братие! Неоткуда ждать из этого мира подмоги, один заступник у нас, но самый сильный – Господь Вседержитель! Потому говорю: спасется, только тот спасется, кто истинно верует, внемлите мне, – заводился попик, – а тот, кто слушает нечестивых и приказы их выполняет, поражен будет. Ибо сказано, сделались жестокие раны и язвы на людях, что носят образ зверя и ему поклоняются».
Здесь бы еще круче, еще крепче вскричать Еремею: «А что ж ты, богохульник, не к месту и времени поминаешь Святое Писание! И на кого ж ты, паскуда такая, намекаешь, к чему образ зверя приплел, дурья башка? Это ты, что, циркуляры государственные, которые объясняют, как добрым людям от заразы уберечься, к антихристовым грамотам причислил?» – На такую речь можно и квартального крикнуть, а не надо бы – нужно, чтоб люди без начальственного окрика, сами поняли, какая тут ересь деется. И мог, знал Еремей, что сумел бы убедить всех, что поверили бы ему, своему… Да своему ли? Уж и словами он был готов изъясняться длинными, складно речь лить и не брать голосом, как исходивший криком, уже почти сипевший попик. Уж так бы поняли его, так бы поверили? А почему ж нет?
