Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Теперь, думал Махмет, их только двое, меньше внимания, теперь не будут на каждой заставе останавливать. Деньги у него тоже были, выдал старый хозяин по секрету от сына, вот как раз на такой случай. Правда, Дорофейка – душа ненадежная. Не любил его Махмет, не верил приблудному. Даром, что тот так резво от солдат уйти сумел, не усомнился, а все равно чудилось в его лице старому татарину что-то скользкое, притаившееся, обманчивое. Кто от своего хозяина законного сбежал – все равно, что предатель, отступник, есть на нем от аллаха особое клеймо.
107. Церковь
Хорошо приняли Еремея в Чудовом, прямо как родного. Сам преосвященнейший позвал в светлицу для разговора, к руке допустил. Сразу вспомнил благочинный отца Иннокентия, вместе с Еремеем погоревал, помолился одними губами то ли за здравие, то ли за упокой раба божьего. Сесть пригласил. Чуть после понял Еремей, отчего так добр оказался епископ: бежали все духовные из Москвы, а кто не мог – скрывался, тихо сидел, не высовывался, дома ли, в монастыре. Один он, неприкаянная душа, сам пришел.
Ну и что ж, какая тому ни есть причина, а все лучше, когда тебе рады, не гонят, а привечают. Думал Еремей рассказать еще, что зараза ему теперь не страшна, что его можно посылать в места самые аховые, но помедлил чуток… и не стал. Увидел он, что боятся те немногие, кто остался в монастыре, что боятся безоглядно все люди божии. Нет у них в глазах ничего, кроме страха, а значит, с грустью подумал Еремей, и веры нет. Соблазнил их, получается, аспид. Только не стоит их в том слишком сильно винить: слаб человек, ох как слаб. По себе знал Еремей хрупкость натуры человечьей, давеча в трактире Господь ему об этом хорошо напомнил.
Да и то, не задумываться сейчас время, а работать. Если можешь чем помочь, помоги, не ленись душою. Отец Иннокентий бы одобрил. И вот уже несколько дней жил Еремей с братией, в слободу не возвращался, бегал по Москве туда-сюда с поручениями, всеми, как одно, самыми нужными. Понимал: это он правильно попал, тут от него польза будет, здесь от людей дела требуют, а не одного послушания. С ног сбивался, не засыпал – падал, думал, быстрее некуда колесам мелькать, но чуть спустя – полетело все еще круче, завертелось, словно в грозу буйную. По первости, конечно, разобрать, как оно закипит и прольется, нельзя было, не почуял – да что скажешь, на то оно и будущее, бо одному Господу известно. Так, казалось, обыкновенное дело, не будь мора, и внимания бы никто не обратил. Может и к лучшему было бы не замечать, а заметив, не трогать – пронесло бы и рассосалось само собой без большого шебаршения.
Тот день еще потому запомнил, что занесло его странным случаем, по пути из дальнего карантина, куда с письмом ходил от архипастыря, на дорогу, возле которой жила своей жизнью слобода староверская, несколько лет назад чуть не вдруг построенная. Давно не бывал здесь Еремей, даже забыл про нее, а ведь прямо на его глазах укрепилась она дверями и ставнями, быстро и согласно работали тогда мужики чернобородые.
Видит, ныне оградились раскольники забором высоким, а против ворот гуляют двое одетых по-ихнему, чего-то высматривают. Мимо нужно было идти Еремею, а вот не удержался, поклонился, здоровья пожелал. Те переглянулись, но тоже поклонились. Попросил Еремей прощения за любопытство и говорит: «Мол, люди добрые, расскажите, если не в тягость, вы обычно проживаете сами по себе, всегда в трудах, в город ни ногой, а тут вроде как в дозоре стоите, или в гости кого ожидаете?» – Старшой Еремею навскидку: «А ты-то сам кто? Назовись, коль честный человек!» – Не признался Еремей, что из Чудова, а по платью и не скажешь, многие сейчас как попало ходят: «Карантинный работник я, – так отвечал. – Сначала сам сидел, затем докторам помогал, а потом выпустили меня…» «Так ты, что ль, с ними будешь?» – помягчел старшой. «Нет, – честно теперь Еремей, – по собственной надобности иду, и дом у меня тут неподалеку есть, но вот не смог не полюбопытствовать, особенно как теперь времена необычные». «Что ж, – говорит старшой, – чего уж тут необычного, – казнь за казнью посылает теперь Господь на народ русский с тех пор, как отступился он от веры истинной». Не стал спорить Еремей, промолчал. А старшой подождал и, хулы не услышав, добавил: «На карауле мы здеся стоим и в ожидании: скоро должон подойти особый наряд докторский, который нас дважды в неделю, не чаще, проверяет обходом, больных сосчитывает, карантин оглядывает». «Да неужто у вас тут собственный карантин? – изумился Еремей.
«А вот есть, – отвечают не без гонору, – особым губернаторским разрешением. Постановили, значит, что мы среди своих сами лучше иных каких справимся». Поблагодарил Еремей за ответ подробный. «И что, – говорит еще, а сам уже вроде подается в сторону, дескать, последний вопрос задаю, не серчайте, милые други, – интересно мне, служаке карантинному, что у вас там с язвой-то, милует она тех, кто за забором, или как? Лучше вам нашего?» Переглянулись сторожа. «Есть больные у нас, чего лукавить-то – Господь этого не любит. И покойники есть, и дома повымершие. Но и живых достаточно. Всякое мы видели, жаловаться грех. Терпим. А лучше-то нам вашего всяко будет, как в юдоли бренной, так и в жизни вечной, ибо веры мы держимся православной, а не распутства никонианского, наваждения бесовского, троеперстной анафемы».
Поблагодарил Еремей, опять шапку снял, поклонился, пожелал здоровьичка и пошел своею дорогой. Шагал и думал: «Не по вере, нет, не по вере карает Господь людей московских. Режет коса безотвратная одинаково, что по старому обряду, что по новому. Другая здесь причина. Умирала в карантине ржа человеческая, которой нечего делать ни на земле, ни в Царстве Божьем, но и родичей моих с безвинными детками забрала язва жгучая, и святого отца Иннокентия. Конечно, чистого народу побито не так много – но ведь несправедливо это, людям подневольным и так хуже живется, а тут еще одна на них напасть? Невозможно поверить, что чем бедней, тем грешней, нет такого в Писании. Тем паче, говорил тот доктор, что льдом
