Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Невероятной длины процессия двигалась по Священной дороге, под Аркой Фабиана (которую по такому случаю задрапировали в черную материю), а затем через форум к рострам, где носилки поставили вертикально, чтобы все скорбящие могли в последний раз увидеть тело. В срединных кварталах Рима было не протолкнуться. Все сенаторы облачились в черные тоги. Зеваки стояли на ступенях храмов, на балконах и крышах зданий, свисали со статуй, и так они прослушали все заупокойные речи, которые продолжались многие часы. Казалось, все понимали, что, прощаясь со старым Пием — упрямым, суровым, храбрым и, наверное, слегка глуповатым, — мы прощаемся со старой республикой и нас ждет что-то новое.
После того как в рот Пия положили бронзовую монетку и он отправился к предкам, возник естественный вопрос: кто займет его место? Предполагалось, что это будет один из двух старейших членов сената: Катул, перестроивший храм Юпитера, или Исаврик с его двумя триумфами, который был даже старше Пия. Оба мечтали об этой должности, и ни один не хотел добровольно отказаться от него. Их борьба была дружеской, но в то же время очень серьезной. Цицерон не отдавал предпочтения никому и вначале не обращал внимания на происходящее. В любом случае решение должны были принять четырнадцать членов коллегии понтификов. Однако через неделю после смерти Пия, стоя на улице вместе с остальными сенаторами и ожидая начала заседания, Цицерон столкнулся с Катулом и вскользь спросил его, принято ли уже решение.
— Нет, — ответил Катул. — Потребуется еще время.
— Правда? А почему?
— Вчера мы встречались и решили, что, поскольку оба кандидата одинаково достойны, следует, по древнему обычаю, предоставить выбор народу.
— По-твоему, это правильно?
— Конечно, — ответил Катул с одной из своих всегдашних тонких улыбок, трогая свой похожий на клюв нос. — Я верю, что на собрании триб победа будет за мной.
— А Исаврик?
— Он тоже уверен, что победит.
— Ну что ж, удачи вам обоим. Не важно, кто будет победителем, потому что в любом случае выиграет Рим. — Цицерон хотел уже отойти, но остановился и обратился к Катулу: — А кто предложил изменить порядок?
— Цезарь.
Латынь богата на всяческие тонкости и иносказания, но я не могу найти в ней и даже в греческом языке слов, которые могли бы описать лицо Цицерона в тот миг, когда он услышал имя Цезаря.
— О боги! — сказал он в шоке. — Так он что, собирается выставить свою кандидатуру?
— Конечно нет. Это будет просто смешно. Он еще слишком молод. Ему всего тридцать шесть, и он не был даже претором.
— Все правильно, но я бы посоветовал вам как можно быстрее собраться и вернуться к старому порядку.
— Это невозможно.
— Почему?
— Сегодня закон об изменении порядка вынесли на рассмотрение народного собрания.
— Кто?
— Лабиен.
— Ах вот как!
И Цицерон хлопнул себя по лбу.
— Ты напрасно беспокоишься, консул. Я уверен, что Цезарь не решится выдвинуть свою кандидатуру. А если сделает это, с треском проиграет. Народ Рима еще не сошел с ума. Это ведь выборы главы государственной религии. От него требуется полная нравственная безупречность. Ты представляешь себе Цезаря, отвечающего за девственниц-весталок? А ему ведь придется жить с ними в одном доме. Это все равно что пустить козла в огород.
Катул отошел, однако я заметил, что в его глазах появилось сомнение.
Вскоре распространился слух, что Цезарь действительно собирается предложить себя. Рассудительные жители Рима высказывались против, и по городу стали ходить грубые шутки, над которыми все громко смеялись. Однако что-то в нем — в самой его наглости, на мой взгляд, — не могло не вызвать восхищение. «Этот человек — самый потрясающий игрок, которого я встречал», — сказал о нем как-то Цицерон.
— Каждый раз, проигрывая, он просто удваивает ставки и опять мечет кости. Теперь я понимаю, почему он отказался от закона Рулла и оставил в покое Рабирия. Он понял, что верховный понтифик вряд ли выздоровеет, просчитал вероятности и понял, что жречество — гораздо более интересная ставка, чем две предыдущие.
Цицерон с удивлением покачал головой и стал работать над тем, чтобы третья ставка тоже не сработала. И ему удалось бы это, если бы не два обстоятельства. Первое — это поразительное упрямство Катула и Исаврика. Несколько недель Цицерон пытался убедить их, что один из них должен уступить, дабы не раскалывать антицезарианский союз. Но это были гордые и болезненно самолюбивые старики. Они упорствовали, не желая тянуть жребий или отказаться от своих притязаний в пользу кого-нибудь третьего. Так оба и остались кандидатами.
Второе обстоятельство — деньги, которые и сыграли решающую роль. Как говорили в свое время, Цезарь подкупил трибы таким количеством монет, что они перевозились на тачках. Где он взял столько денег? Все показывали на Красса. Но даже для Красса найти двадцать миллионов было непросто. А именно двадцать миллионов сестерциев Цезарь, по слухам, заплатил за свое избрание! Что бы ни говорили, но накануне голосования, которое состоялось в мартовские иды, Цезарь понимал, что поражение будет его концом. Он никогда бы не смог выплатить такую сумму, если бы оступился на пути ввысь. Все, что ему оставалось в этом случае, — унижение, бесчестье, изгнание и, возможно, самоубийство. Именно поэтому я склонен верить известному рассказу: когда Цезарь шел на Марсово поле, он поцеловал мать со словами, что вернется верховным понтификом или не вернется вовсе.
Голосование длилось почти целый день и, по иронии, которой изобилуют государственные дела, итоги пришлось объявлять именно Цицерону. Весеннее солнце скрылось за Яникулом, небо было раскрашено полосами пурпурного, красного и розового цветов — словно кровь сочилась сквозь повязку. Цицерон монотонным голосом зачитал итоги выборов. Из семнадцати проголосовавших триб за Исаврика высказались четыре, за Катула — шесть, а за Цезаря — семь. Последний был на волосок от провала. Когда Цицерон спустился с помоста, было видно, что
