Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Я кивнул. А что мне оставалось? Тем временем Целер позвал центуриона, который разбирался с Катилиной, и через несколько минут я уже бежал позади тридцати легионеров во главе с центурионом и Целером, построенных по двое, с обнаженными мечами в руках. Нашей целью было — если называть вещи своими именами — сорвать законное собрание жителей Рима, и я повторял себе: «Да что там Рабирий, вот где настоящая измена».
Мы покинули Марсово поле, рысцой перебрались через Сублицианский мост над темными, вспучившимися водами Тибра, затем пересекли плоскую равнину Ватикана, с палатками и лачугами бездомных. У подножия Яникула росла священная роща Юноны, вороны которой наблюдали за нами с деревьев. При нашем приближении они взлетели с карканьем, — казалось, вверх поднялся весь черный лес. Мы направились по узкой дороге к вершине, и никогда еще подъем на нее не казался мне таким крутым. Даже сейчас, при написании этих строк, я чувствую удары своего сердца и напряжение легких, борющихся за лишний глоток воздуха. В боку кололо так, точно мне воткнули копье между ребер.
На гребне холма, в самой высокой его части, стоял храм, посвященный Янусу. Одна его сторона смотрела в сторону Рима, другая — на чистое поле; над храмом, на высоком флагштоке, развевался громадный красный флаг, хлопавший на порывистом ветру. Около двадцати легионеров собралось вокруг двух больших жаровен, и пока они соображали, что происходит, мы окружили их.
— Кое-кто из вас знает меня! — прокричал Целер. — Я — Квинт Цецилий Метелл Целер, претор, авгур, недавно вернувшийся из войска своего шурина Помпея Великого. А этот человек, — он указал на меня, — прибыл сюда с перстнем консула Цицерона. Консул приказывает спустить флаг. Кто здесь начальник?
— Я, — выступив вперед, ответил центурион, опытный вояка лет сорока. — Мне все равно, чей ты шурин и кто тебя послал, но этот флаг останется на своем месте до тех пор, пока Риму не будут угрожать враги.
— Но враги уже угрожают ему, — ответил Целер. — Посмотри.
Он указал на местность к западу от города, которая раскинулась под нами. Центурион повернул голову. В ту же секунду авгур схватил его за волосы и приставил к его горлу меч.
— Когда я говорю, что враг наступает, — прошипел он, — значит он наступает. Понятно? А ты знаешь, почему я знаю, что враг наступает, хотя ничего не видишь? — Он дернул мужчину за волосы так, что тот застонал. — Да потому, что я авгур, вот почему. А теперь спускай флаг и поднимай тревогу.
После этого с ним никто не спорил. Один из солдат спустил флаг, а другой, взяв трубу, извлек из нее несколько пронзительных звуков. Я посмотрел через реку на Марсово поле и на тысячи людей, находившихся на нем, однако из-за слишком большого расстояния так и не разобрал, что там делается. Позже Цицерон рассказал мне, что случилось, когда раздались звуки трубы и люди поняли, что флаг спущен. Лабиен попытался успокоить толпу и убедить всех в том, что это какая-то хитрость, однако толпа пугается так же легко, как косяк рыбы или стая птиц. Весть о том, что на город движутся враги, распространилась с быстротой молнии. Несмотря на уговоры Лабиена и других трибунов, голосование прекратилось. Многие загоны были смяты мятущимися людьми. Помост, на котором стояли Лукулл и Метелл, опрокинули и разломали. То тут, то там вспыхивали потасовки. Вора-карманника затоптали насмерть. Верховный жрец Метелл Пий перенес удар, и его срочно доставили в город в бессознательном состоянии. По словам Цицерона, только один человек сохранял спокойствие — Гай Рабирий, который среди этого хаоса раскачивался на своей скамейке, стоявшей рядом с опустевшим помостом. Его глаза были закрыты, и он напевал себе под нос какую-то странную, неблагозвучную песню.
В течение нескольких недель после беспорядков на Марсовом поле казалось, что Цицерон победил. Цезарь вел себя тише воды ниже травы и не делал попыток вернуться к делу Рабирия. Более того, старик скрылся у себя в доме, где продолжал жить в своем собственном мире, и его никто не беспокоил; он умер приблизительно через год после описанных событий. То же самое происходило и с законом популяров. После того как Гибрида перешел на сторону Цицерона, появились и другие перебежчики, включая одного трибуна: патриции заплатили им за переход в лагерь аристократов. Закон Рулла, на который потратили столько сил, не прошел в сенате благодаря Цицерону и его сторонникам, а в народном собрании ему грозило вето; о нем больше не вспоминали.
Квинт пребывал в прекрасном расположении духа. Однажды он сказал Цицерону:
— Если бы между тобой и Цезарем устроили борцовский поединок, тебя бы уже объявили победителем. Выигрывает тот, кто дважды положит соперника на лопатки, и ты уже сделал это.
— К сожалению, — ответил Цицерон, — государственная деятельность не похожа на борцовский поединок. Она не так честна, да и правила постоянно меняются.
Как он полагал, Цезарь что-то задумал, иначе его бездействие не имело смысла. Но что именно? Ответа на этот вопрос хозяин не знал.
В конце января закончился первый месяц Цицерона в качестве председателя сената. Курульное кресло занял Гибрида, а хозяин вернулся к судебным разбирательствам. Он приходил на форум без ликторов, но с парой крепких парней из числа всадников. Аттик выполнил свое обещание — они всегда были неподалеку, но не мозолили глаза так, чтобы все догадались: это не просто друзья консула. Катилина тоже затаился. Когда он сталкивался с Цицероном, что было неизбежно в тесном сенатском здании, то нарочито поворачивался к консулу спиной. Однажды мне показалось, что он провел ребром ладони по горлу, когда Цицерон проходил мимо, но больше никто этого не заметил. Цезарь же был сама любезность. Он даже поздравил Цицерона с его выступлениями и мудрым образом действий. Для меня это был хороший урок. Успешный государственный деятель полностью отделяет свою личную жизнь от публичной; Цезарь обладал этим свойством в большей мере, чем любой другой из тех, кого я знал.
А затем пришла весть о смерти Метелла Пия, верховного понтифика. Это мало кого удивило. Старому солдату было под семьдесят, и последние несколько лет он болел. Он так и не пришел в себя после удара, перенесенного на Марсовом поле. Тело было выставлено в старом царском дворце, где он обитал, и Цицерон, как высший магистрат, должен был стоять в почетном карауле. Похороны были самыми величественными из всех, которые мне довелось видеть за
