Юрий Давыдов - Анатомия террора
Можно, видимо, согласиться с мнением исследователя Е. Рашковского о том, что «в народничестве чувствуется особая светская разновидность религиозного по типу сознания, проявлявшегося в благоговейно-мифических представлениях о крестьянстве и бескомпромиссном неприятии существующей власти»[25]. Эти представления и это неприятие требовали от радикала 1870-х годов непременного участия в «революционном деле». Неотложность же такого дела не вызывала у народников сомнений, поскольку Россия, с их точки зрения, настоятельно нуждалась в коренном преобразовании. С этим трудно не согласиться, как трудно спорить и со многими лозунгами, провозглашавшимися деятелями народничества.
Что можно, собственно, возразить против необходимости демократизировать политический строй России, передачи земли тем, кто на ней работает, введения системы социальной защиты трудящихся и т. п.? Дело не в этих справедливых требованиях, а в том, каким образом они станут воплощаться в жизнь и будут ли поддержаны населением страны. Именно: «каким образом» и «будут ли» – стали для народничества подлинным камнем преткновения в ближайшие годы их политической деятельности.
Однако сначала надо сказать о том, что происходило в лагере радикалов в самом конце 1860-х годов. Зимой 1868 года на сходках и вечерах петербургского студенчества появился некто Сергей Геннадьевич Нечаев, учитель Закона Божьего и вольнослушатель Петербургского университета. Худенькому, нервному, с резкими жестами молодому человеку студенческие споры вокруг кассы взаимопомощи, права на сходки в общественных кухмистерских казались детским лепетом, игрой, не стоящей внимания. У него в голове складывался проект создания в России многочисленной тайной организации, в которой кружки, «пятерки» и союзы подчинялись бы единому центру – Комитету, во главе, конечно, с ним, Нечаевым. Причем Комитет был обязательно нужен к началу 1870 года, когда истекал девятилетний срок временнообязанных отношений крестьян с помещиками и когда, по расчетам революционеров, «обманутые реформой» селяне должны были подняться «в топоры» против правительства.
С. Г. Нечаев. Фотография (около 1870 г.)
Нечаев начинает не с организации кружков и поисков единомышленников, а с накопления личного авторитета революционного вожака и создания вокруг своего имени героического ореола. Он скрывается от друзей, но перед этим подбрасывает им записку о том, что его «везут в Петропавловскую крепость». Затем объявляется в Москве, утверждая, что ему удалось бежать из крепости, а потому он должен срочно скрыться за границей. В марте 1869 года Сергей Геннадьевич уже в Швейцарии, где легко сходится с Н. П. Огаревым и М. А. Бакуниным. Вместе с последним Нечаев начинает создавать образ не просто непреклонного революционера, но нового социалистического лидера, вождя российской радикальной молодежи. В Швейцарии он издал несколько прокламаций, брошюры «Народная расправа» и «Катехизис революционера». Даже одному из авторов «Катехизиса» Бакунину тот казался «катехизисом абреков» (что не помешало Михаилу Александровичу поддерживать Нечаева во всех его начинаниях). Впрочем, о «Катехизисе» мы поговорим позже, пока же поинтересуемся политическими целями и ознакомимся с некоторыми методами действия Нечаева.
О его целях можно сказать очень коротко – разрушение старого строя, подготовка «стройплощадки» для возведения здания нового справедливого общества (по поводу того, должно ли это здание быть государственным, Нечаев не распространялся, его это попросту не интересовало). Экстремисты, дорогой читатель, такими «мелочами» не занимаются. Методы же действия Сергея Геннадьевича – это особая статья. Скажем, он предлагал знакомым распространять написанные им прокламации. Если же те отказывались, ссылаясь на ненужный риск, то заявлял, что станет присылать им листки по почте, и тогда эти люди будут вынуждены поскорее избавляться от них, передавая «по цепочке». Или собирал подписи желающих участвовать в политической демонстрации, а потом клал список к себе в карман, чтобы держать опрометчивых молодых людей в кулаке и заставить их делать то, что ему нужно.
В Петербурге Нечаев рассказывал о «могучем» московском Центре, в Москве – о грандиозной петербургской организации. Закончилось все вполне банально, обычной уголовщиной (о чем речь опять-таки впереди). Сейчас же для нас важно показать, с каким грузом проблем революционный лагерь подошел к 1870-м годам.
Неудивительно, что следующее десятилетие началось для радикального движения с появления студенческих кружков самообразования. Их участники, убежденные, что дальше так жить нельзя, одновременно открещивались от вседозволенности и аморальности нечаевщины, испачкавшей чистое и святое дело освобождения народа. Причем открещивались настолько рьяно, что их кружки принципиально не имели ни программы, ни устава, чтобы «не было, как у Нечаева». Многие и многие из этих мальчиков и девочек, защищавших перед товарищами свои рефераты по истории, экономическим наукам или статистике, сгинут позже в «местах отдаленных», «не столь отдаленных» или в камерах тюремных казематов. Однако некоторым из них удастся не только выжить и не разочароваться в своих идеалах, но и пройти суровую школу полуподпольной и подпольной работы, побывать бродячими пропагандистами, попытаться стать «своими» для недоверчивого российского крестьянства, выковать из себя несгибаемых политиков-террористов.
Пока же, в начале 1870-х годов, они заводят «книжное дело», желая снабдить провинциальные университеты современной научной литературой, а заодно завести полезные для будущего «настоящего дела» связи с коллегами-студентами. Молодежь надеется все-таки припасть «к истокам», то есть посетить с пока еще неясными целями деревню и то ли познакомить крестьян с социалистической правдой жизни, то ли позаимствовать у них что-то сокровенное, основополагающее, то ли поднять на немедленную борьбу с правительством. Не решившись сразу отправиться по российским не столько городам, сколько весям, молодые народники попытались проверить свои возможности на фабричных рабочих Петербурга, Москвы, Тулы, Харькова, Одессы. Получилось очень неплохо – воскресные школы, открытые ими для рабочих, пользовались успехом и являлись хорошей ширмой для социалистической пропаганды.
Однако город и рабочие стали лишь генеральной репетицией для главного действа – выхода молодежи в деревню, к крестьянам. Народнические кружки первой половины 1870-х годов не успели, вернее, не захотели обзавестись ни программой, ни уставом, ни единым руководством. Отсутствие программных документов и единого центра казалось радикалам торжеством «чистой» демократии и надежной гарантией от возникновения «Бонапартов от революции», диктатуры начальствующих лиц. Поэтому и «хождение в народ» 1874 – 1875 годов получилось абсолютно стихийным. Еще только налаживал выпуск пропагандистской литературы в московской типографии И. Мышкин, только обдумывал организацию всероссийской сети пропагандистских пунктов П. Войнаральский, отдавший на «революционное дело» все свое состояние (40 тысяч рублей), а молодежь уже ничто не могло удержать в городах.
Если воспользоваться свидетельством очевидца, то выглядело это таким образом. «Небольшой деревянный флигель из 3 комнат с кухней на Выборгской стороне. Скудная мебель. Спартанские постели. Запах кожи, вара бьет в нос. Это сапожная мастерская. Трое молодых студентов сосредоточенно работают. Один особенно занят прилаживанием двойной, толстой подметки к ботфортам. Под подошву надо спрятать паспорт и деньги – на всякий случай. У окна, согнувшись, вся ушла в работу молодая девушка. Она шьет сорочки, шаровары, кисеты для своих товарищей, собирающихся на днях идти в народ... Говорят мало, все ясно, как день. То же самое при встречах на улицах. Лаконичные вопросы: Куда направляетесь? Куда едете?”... Крепкие рукопожатия и благие пожелания»[26].
Две-три тысячи молодых людей снялись с места по всей европейской части России и отправились знакомиться с крестьянством, разъяснять ему социалистическую доктрину, поднимать на борьбу с правительством. Продолжались эти «именины сердца» очень недолго. Полиции не составило большого труда арестовать в 37 губерниях империи более 2000 неорганизованных, не имевших понятия о конспирации «адептов правды и справедливости». Общественное мнение снисходительно посмеялось над их усилиями, пожурило молодежь за романтически красивую, но наивную и бесперспективную выходку. К сожалению, власть отнеслась к «народнической шалости» гораздо серьезнее.
Три года продолжалось следствие по делу о противоправительственной пропаганде в деревне. Три года задержанные провели в одиночных камерах, и к началу 1877 года среди них насчитывалось 93 случая самоубийств, помешательств и смертей от болезней. Да и приговор суда над народниками в 1877 году (процесс «193-х») был далеко не снисходителен. Жестокая расправа правительства над молодыми радикалами-романтиками привела к тому, что симпатии общества явно склонились на сторону народников. Общество признало их то ли несчастными жертвами самовластия, то ли серьезными оппонентами правительства. Кто в России не оппозиционер, когда речь заходит об отношении к властным структурам, особенно если эти структуры не желают проявлять не то чтобы мудрость, но хотя бы осторожную снисходительность? Сами же революционеры сделали из опыта «хождения в народ» далеко идущие, хотя и не всегда верные выводы. Не понимая или не принимая того, что их главным заблуждением является уверенность, будто народ готов к восприятию социалистических идей и просто сам не ведает этого, радикалы сосредоточились на организации и централизации революционных сил, стремясь противопоставить их мощи государственного аппарата.
