Юрий Давыдов - Анатомия террора
По-прежнему оставалось непонятным, как поступить со столь теперь нелюбимыми Зимним дворцом реформами 1860 – 1870-х годов. С одной стороны, Александр III дал слово, что преобразования его отца останутся неприкосновенными. Впрочем, было бы весьма затруднительно заново выстроить крепостническую систему отношений в деревне, уничтожить независимые суды и столь полезные в повседневной жизни уездов и губерний земства, вернуться к прежнему рекрутскому набору в армию. Так что император ничем не рисковал, клянясь в верности деяниям отца. С другой стороны, серьезные реформы всегда ослабляют вертикаль власти, делают политику верховного правительства невнятной и нерешительной, поскольку в условиях структурных перемен оно само с трудом вырабатывает четкую линию поведения. Что и отразилось в последние годы царствования Александра II и с чем не собирался мириться его преемник.
М. Н. Катков. Фотография (около 1885 г.)
Кроме того, преобразования, проведенные «сверху» (а в России они всегда проводились именно таким образом), не стали поводом к единению власти и общества. Для последнего, не участвовавшего как в разработке планов реформ, так и в проведении их в жизнь, они вскоре сделались некой «бюрократической затейкой», и начальные приветственные клики сменились раздраженным недоверием к властям предержащим. Не стоит забывать и о том, что востребованность реформ страной, то есть их жизнеспособность на местной почве, проявляется не сразу, а спустя 10 – 15 лет после начала проведения преобразований. До этого же правительству приходится или гнуть свою линию, невзирая на сопротивление «почвы» (что весьма опасно), или начинать подправлять реформы в соответствии с традицией (что весьма соблазнительно).
Вряд ли можно утверждать, что Александр III и его ближайшее окружение в начале 1880-х годов стояли перед выбором, словно витязь на картине Васнецова: продолжение реформ либо реконструкция старой, патриархальной системы правления. Свою задачу они осознавали достаточно четко: укрепление власти монарха, рост его пошатнувшегося авторитета, настойчивое напоминание россиянам о долге подданных. Для этого правительство принялось «подправлять» те реформы – университетскую, судебную, земскую, цензурную – которые, по его мнению, исказили традиционные отношения между властью и обществом, предоставив последнему слишком много прав. Однако на неком перепутье Зимний дворец все же оказался, и его характер определялся теми новыми временами, которые наступили в России после 1860 – 1870-х годов. К хорошему привыкают быстро, а за эти десятилетия заметно изменились (к лучшему или нет, это вопрос вкуса) отношения между властью и обществом, обществом и народом, что требовало вдумчивого осмысления, а не напрашивающихся по первому впечатлению попыток возвращения к старому.
Говоря об обществе, исследователи имеют в виду прежде всего ту часть образованной России, что на протяжении XIX века получила название интеллигенции. Этот русизм, отмеченный во всех толковых словарях мира, до сих пор вызывает недоумение и споры ученых. Он загадочен до такой степени, что одних только определений термина «интеллигенция» насчитывается около дюжины, если не больше. Разговор об этом феномене увел бы нас далеко в сторону, поэтому скажем о нем лишь то, что совершенно необходимо для понимания событий, разворачивающихся в романе Давыдова. Ведь его героями в основном являются представители именно этого слоя населения.
Российская интеллигенция окончательно сложилась в XIX веке и имела в своем основании два потока: дворянский и разночинный – причем от десятилетия к десятилетию первый из них заметно сдавал позиции, а второй необратимо набирал силу. К концу столетия в России насчитывалось 200 тысяч человек с высшим образованием (0,2 процента от 125-миллионного населения), однако далеко не все из них могли считаться интеллигентами. К интересующей нас интеллигенции относились люди не просто образованные и не просто представлявшие свободные профессии. Российский интеллигент должен был обладать еще и целым набором определенных нравственно-политических качеств. Он обязательно являлся радетелем за счастье народа, переживал его беды, как свои собственные, был оппонентом власти и считал себя ответственным за все происходившее в государстве.
В Европе люди свободных профессий (интеллектуалы) все более оказывались вмонтированными в средний класс, у нас же этот класс не сложился окончательно и в начале XX века, оставляя интеллигенцию в неком противопоставлении другим слоям населения. В результате на ее взгляды огромное влияние оказывало то социально-культурное одиночество, в которое она попала по иронии российской истории. Во всяком случае, простой народ, как и родовитое дворянство, испытывал заметную неприязнь, основанную на непонимании, к выходцам из разночинной интеллигенции. Вспомним, как в романе И. С. Тургенева «Накануне» отец Елены Стаховой встретил известие о ее браке с Дмитрием Инсаровым: «Дочь столбового дворянина Николая Стахова вышла замуж за бродягу, за разночинца!» Все это привело к тому, что, если пользоваться словами современных исследователей, в 1860-х годах в образованной среде (особенно у радикальной молодежи)
возник некий политико-культурный образец (парадигма), в соответствии с которым люди осознавали свое место в жизни и объединялись в те или иные общественные группировки. Что же из себя представлял данный образец?
Главным героем этих лет стал нигилист, строивший свой образ на решительном противопоставлении «они» и «мы», на безусловном отрицании старого со всеми его верованиями. В «переделку» пошло все: философский идеализм, теология, христианская мораль, либерализм, эстетика романтизма. Им на смену пришли позитивизм (главенство чувственного опыта), антропология Фейербаха (с ее человекобогом), английский утилитаризм, политический радикализм, эстетика реализма. Последняя была особенно важна, так как соединила в себе практически все, перечисленное выше. Причем реализм понимался «новыми людьми» достаточно своеобразно, он подразумевал не тот мир, который есть, а тот, который должен был быть выстроен разумно мыслящими деятелями, то есть ими самими и их единомышленниками.
Миропонимание нигилиста базировалось на представлении о жизни как упорядоченном наукой мире, мире причин и следствий, мире без чудес. По формуле Д. И. Писарева, спасение и обновление России лежало в распластанной скальпелем лягушке, иными словами, по мнению нигилистов, общественной жизни не хватало таких же четких и ясных законов, которыми так гордились представители точных и естественных наук XIX века. Уже это настораживало людей, мысливших иначе, чем прогрессисты-разночинцы. Попытки выстроить мир без чудес и секретов означали победу веры в возможность написания единого для всех плана действий, единого для всех образа мыслей и стиля поведения. После этого людям оставалось строиться в шеренги и маршировать в заданном кем-то направлении, что хотелось делать далеко не всем. Между тем, подобно членам средневековых цехов, нигилисты даже внешне старались отличаться от представителей традиционных групп населения. Пледы, длинные волосы у мужчин, стриженые у женщин, синие очки, обязательное ношение бороды (поскольку бороды запрещалось носить чиновникам – «чинодралам», по выражению «новых людей») и подчеркнутое отсутствие манер. Нигилисты проповедовали также полную откровенность в общении с окружающими, видя в ней особую связь с реальностью.
Наука превращалась для них в символ веры, который не столько расчищал дорогу новому, сколько защищал прежние общинные идеалы. Результатом подобных верований стал целый ряд последствий, имевших серьезный политический характер. Прежде всего это конфликт поколений, поскольку «дети» были уверены, что в отсталости России, в ее бедах виноваты исключительно «отцы». Это вполне в наших традициях. Как справедливо писала в 1880-х годах одна газета, мы, может быть, единственный в мире народ, который каждое десятилетие или проклинает предыдущее, или с особенной любовью и вниманием доказывает, какие же это были дураки. Запретительные меры, принятые правительством в отношении «тлетворных» идей, «чуждых» произведений литературы и искусства, спровоцировали появление у радикальной молодежи заметной нелояльности к власти. Уже в начале 1860-x годов часть нигилистов открыто стремилась к полному и скорейшему уничтожению старого государственного строя, а то и государства вообще. В силу того что никакой другой слой населения не подвергал существовавший режим всеобъемлющей критике и не решался предложить ему замену, интеллигенции пришлось взять на себя не только разработку альтернативного плана развития общества, но и претворение его в жизнь.
Подобная ситуация читалась, но оказалась крайне опасной для судеб страны, ведь интеллигенция всегда остается «материально безответственной» частью населения, которой нечего терять, кроме... ну, скажем, своих пишущих перьев. Она же, хотя и не получила «разрешения» на разработку далеко идущих планов и тем более на претворение этих планов в жизнь от других слоев населения, смело предлагала самые фантастические (утопические) проекты переустройства России, не слишком считаясь с ее экономическими, социальными и культурными реалиями. Судьбоносная роль, в общем-то, случайно выпавшая на ее долю, рождала у интеллигенции завышенные представления о своих возможностях. Не принадлежа ни к одному сословию империи, она провозгласила себя выразительницей интересов всех слоев населения. К собственной выгоде можно представить все, даже социальную обособленность, особенно если искренне уверовать в то, что это делается для блага Отчизны. Помогало интеллигенции и то, что в безграмотной стране даже слово «студент» звучало необычайно гордо. Студентов по первой просьбе принимали в гостиных, в кабинетах ученых и общественных деятелей; ведь они олицетворяли собой давно ожидаемое обновление России. Юношеский максимализм в силу исторических особенностей страны и уникальности ее общественно-политической жизни в 1860-х годах не вызывал понимающую улыбку взрослых и трезвых слоев общества, но делался символом прогресса.
