Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия
— Ты же смотри, Наденька, на поезд не опоздай.
— Да ведь до его прихода целых полчаса, а до площадки Цикуновки я за десять минут дойду, — возражала она.
— Мало ли что, — хмурился Александр Сергеевич, — а вдруг кассир свое окошко поздно откроет или очередь большая будет — вот и останешься с носом. На одной самоуверенности далеко не уедешь. А кошелек с деньгами — ты надежно спрятала? Смотри. Ростов после Харькова и Одессы третий город по воровству.
— И вовсе не третий, а первый, — смеялась жена. — Разве ты не знаешь, как у нас в Новочеркасске говорят? Ростов — папа. Одесса — мама. Получается, первый.
— Это не имеет значения, — ворчал Александр Сергеевич. — Зазеваешься — в миг очистят, а там разбирайся, первый или третий.
— Да не зазеваюсь, Саша, — добродушно успокаивала она.
Однажды, когда ребята остались дома одни, Венька спросил у старшего брата:
— Гришка, а как по-твоему, наш отец храбрый или нет?
— Не знаю, — последовал неуверенный ответ.
— А по-моему, он трус, — решительно заявил Венька.
— Это почему же?
— Да как же, у него и берданка есть, и порох, и дробь на кабана, и пыжи красненькие, которыми нам играть не дает, а он ночью из дома выйти боится.
— Так ведь у нас же грабят, — шмыгнул носом Гришатка.
На Аксайской действительно грабили. Редко кто отваживался ходить по ней после полуночи безоружным. А если ночь заставала и вооруженного, тот всегда шел по самой середине улицы, стискивая в кармане холодную рукоятку пистолета, финки или кастета. По молчаливому уговору всякий раз, когда раздавался в ночную пору отчаянный крик, взывающий о помощи, домовладельцы в одном исподнем выскакивали в коридоры своих жилищ и начинали остервенело палить из охотничьих ружей в специально прорезанные в ставнях и дверях бойницы, рассчитывая на то, что грохот выстрелов обратит на себя внимание милиции.
В окне, выходившем из коридора во двор, прорезал такую же точно бойницу и Александр Сергеевич. В сырую промозглую апрельскую ночь со стороны станицы Кривянской однажды прошелся над городом шквал, играючи выламывая калитки и срывая с крыш листы кровельного железа. Дом Якушевых он пощадил, оставив вмятины лишь на водосточной трубе и оторвав половину железного листа на крыше. Затихающие порывы ветра ритмично то опускали, то поднимали этот лист, и негромкий скрежет среди ночи был отчетливо слышен и в зале, и в кабинете хозяина дома. Александр Сергеевич, накурившийся астматола и безмятежно почивавший в теплом ночном колпаке, проснулся и, приподняв голову, осторожно вслушивался в эти удары.
— Наденька, Гриша, Веня! — плачущим голосом оповестил он. — Вставайте! Лезут… — И трясущимися руками дослал в берданку патрон. Клацнул затвор. Александр Сергеевич приставил ружейное дуло к прорези окна и не очень уверенно выкрикнул:
— Перестаньте немедленно! В ГПУ заявлю!
Но задравшийся от ветра железный лист с тем же равнодушием стал вновь выстукивать: «бам… бам… бам».
— Господи! — пробормотал испуганно Александр Сергеевич. — Да ведь это же бандиты уже засов на ставне подпиливают.
Негромкий в туманной мгле, раздался на Аксайской улице выстрел, на который одни лишь собаки откликнулись. Александр Сергеевич продолжал вслушиваться в слякотную глубокую ночь, уже близившуюся к рассвету. Прошли минуты, и сквозь ослабевший стук дождя до его слуха вновь донеслось: «бам, бам, бам». Он снова отчаянным голосом стал грозить невидимым взломщикам:
— В ГПУ заявлю! Слышите?
И еще три раза палил в редеющую ночь из берданки Александр Сергеевич, пока шагавший на свою утреннюю смену на завод Фаслера Ваня Дронов не окликнул:
— Эй, Архимед! Ну чего всю Аксайскую перебаламутил? Кто сказал, что воры лезут? Это же ветер!
Много чудачеств водилось за Александром Сергеевичем, и все-таки Гришатка и Веня горячо любили отца и про себя считали, что другого у них и быть не могло. Несмотря на свою вспыльчивость и ворчливость, был он удивительно добрым человеком, умевшим прощать ошибки и слабости другим, а иногда и над самим собою мог посмеяться в минуты откровения.
А какими удивительными были у них в доме долгие зимние вечера, когда ветер свирепо бился о надежно закрытые ставни, выл в трубе, а в комнате, служившей им в холода кухней, распространялось блаженное тепло от докрасна раскаленной плиты и в пузатом стекле керосиновой лампы мирно подрагивал желтый язычок огня. Близоруко склонившись над раскрытой книгой, отец читал «Тараса Бульбу». Голос его то гремел, то становился мягким или печальным вовсе. Венькина голова с постепенно темнеющими локонами покоилась на сомкнутых кулачках, а Гришатка сидел у отцовых ног, делая вид, что дремлет, потому что знал хорошо, что вот-вот дойдет очередь до самой тяжелой сцены.
— «Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…»
Голос Александра Сергеевича становился глухим и тихим для того, чтобы взорваться минутой спустя и сразу подняться на небывалую высоту:
— «Ну, что ж теперь мы будем делать? — сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.
Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
— Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Андрий был безответен.
— Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!»
В эту минуту Венька бросался в детскую со слезами на глазах и головой падал в подушку, затыкая одновременно пальцами уши, чтобы уже не слышать, как убьет Тарас Бульба неверного своего сына.
— Саша! — недовольно кричала из другой комнаты Надежда Яковлевна. — Зачем ты читаешь ему это на ночь! Он же спать теперь не будет.
Александр Сергеевич откладывал книгу в сторону, подходил к сыну и гладил его по голове, утешая:
— Ну чего ты, дурашка. Неужели тебе жалко Андрия?
— Жалко, — всхлипывал Венька.
— Так ведь он же предатель!
— Ну и что же! А зачем его этот злой Тарас Бульба убивает? Он бы его мог попугать, и Андрий бы исправился.
— А ты как думаешь, Гриша? — тихо обращался отец к старшему сыну.
Тот улыбался и скреб затылок.
— А я думаю, Тарас Бульба молодец. Правильно он в Андрея пальнул.
— Вот видишь, и Гриша, как Гоголь, считает.
— А он тоже, как и Тарас Бульба, злой, — тянул из-под подушки Венька.
— Это почему же? — допытывался отец.
— Потому что он стрекоз ловит и крылья им обрывает.
— А ты?
— А я нет. Я их ловлю и выпускаю. Александр Сергеевич рассмеялся.
— Ну ладно. Вставай, идем дальше читать Гоголя.
— А ты про страшное не будешь? — не без опаски спрашивал Венька, который до смерти боялся Гоголя и любил его бесконечно. Боялся, когда отец читал про философа Хому Брута, потому что всю ночь напролет потом снился страшный Вий с железными веками. Но еще больше боялся картинки, на которой рыцарь, закованный в латы, бросал в пропасть свирепого колдуна, загубившего много человеческих жизней, а из пропасти скелеты поднимали вверх костлявые руки, чтобы разорвать его в клочья.
— Не буду про страшное, — успокаивал отец, — я вам, хлопцы мои, знаете про что? Про то, как геройский дед с ведьмами в карты резался. Идет?
— Идет, — соглашался приободрившийся Венька, и чтение продолжалось.
А когда ребятишки засыпали, родители долго сидели над ними, и Александр Сергеевич, имевший большое расположение пофилософствовать, обняв за плечи супругу, тихо и медленно говорил:
— Видишь, как важно посапывают? Гришатка в одну сторону отвернулся, Веня в другую. А пройдет лет двадцать, и что-то с ними станется? Как интересно было бы узнать это. Что знает о себе человек? Ни один великий провидец не в состоянии предсказать, кем человек будет, какие добрые подвиги совершит, какие неудачи на своем жизненном пути потерпит. Человек ничего этого не знает.
— Откуда ты это все взял? — тихо сказала Надежда Яковлевна. — Может быть, они оба прославятся и не будет никаких неудач на их жизненном пути.
Александр Сергеевич подавленно вздохнул:
— Слава — это тележка, в которую надо только попасть, а дальше она сама тебя повезет.
— Да, но сначала необходимо все-таки попасть, чтобы она везла.
— Моя тележка уже давно ушла, — грустно заметил Александр Сергеевич. — И я из нее выпал…
Надежда Яковлевна нежно погладила его руку.
— Ты в этом не виноват, Саша, ты бы в ней удержался, если бы не астма. А с астмой какой же ты оперный певец.
— Да-да, — грустно вздохнул Александр Сергеевич. — А ведь бывали времена, когда со шпагой на поясе в костюме рыцаря и в сапожках с серебряными шпорами игривым шагом выходил на сцену, и только рампа отделяла меня от притихшего зала. А как жутко было в него заглянуть!.. Море голов… И только от тебя, исполнителя, зависит, как оно заволнуется и зашумит. Разразится ли аплодисментами, в случае успеха, ограничится ли сдержанным шумом или ответит возмущенным ропотом, если ты «пустишь петуха», как это принято говорить. О, Наденька, — горестно вздыхал Александр Сергеевич, — разве можно это забыть тому, кто хотя бы раз почувствовал, как радостен нектар успеха и как горек вкус поражения… А мое поражение — это возвращение в межевой институт, фуражка землемера, которую в революцию иные поборники свободы принимали чуть ли не за белогвардейскую, поездки но станицам, рейка и теодолит в желтом ящике, стоящие теперь в кабинете.
