Виктор Сергеев - Унтовое войско
Определено ему жить на Амуре в семейном состоянии, а посему, — звенело громко над площадью, — повелевается ему взять в жены поселенку Авдотью Цветкову, от роду двадцати восьми лет.
— Цветкова! Выходи!
— Где Авдотья Цветкова?
— Ваше благородие! — крикнула та. — Помилуйте… как же я? Казнь египетская! Душа не примет… Губошлеп он.
— Не разговаривать! Камелия острожная! Неохоча кобыла до хомута. Становись лицом к лицу с нареченным тебе Пахомовым! Живо! Я те… кузькину мать!
Ситников увидел, как двое казаков, подхватив названую невесту, выволокли ее из толпы и толкнули к оторопевшему и растерявшемуся Пахомову.
Авдотья стояла, закрыв лицо ладонями, плечи ее тряслись от сдавленных рыданий, платок сполз с головы и висел на плече, как крыло подбитой птицы…
— Быстро! Следующий!
По площади катился все тот же глухой голос:
…Ростом два аршина, пять вершков, лицом бел, волосы темно-русые, глаза серые, нос прямой. Вдов. В отлучке по округу чинить ему свободу. Велено по миру не ходить, а отыскивать пропитание посильным трудом. В жены ему определена Фекла Маркова, лет ей отроду девятнадцать.
В публике засмеялись, переговариваясь:
— Вот так муж и жена!
— С ней чего ему по миру-то? Она за двоих сработает. Не баба — гренадер!
— Сбежит она от него, паря!
От стола крикнул подпоручик Леонтьев:
— Розог захотела? Живо! Становись, христова невеста, супротив нареченного тебе… Не разговаривать!
— Да где он, жених-то? Окаянный. Чертушко гугнивый!
— Ишь ты, дочь Евы! Успеется душенька. Успеется.
Налюбуешься еще.
Писарь, обращаясь к колонне, вызвал:
— Иван Колотов! Лет имеет…
Из рядов ответили:
— Волею божеской помре…
— Из чьего этапа? — спросил Леонтьев.
— Здесь я, ваше благородие! Унтер Портнягин. Имею честь донести, что у солдата Ивана Колотова, следовавшего с этапной командой, появился знак болезни под правой пазухой. Сучье вымя. К вечеру знак уничтожился, но в плече и под мышкой набухло. Ночыо помре… Тело в гроб положено и в могилу опущено.
— Ну и толоконный лоб! Почему раньше не донес?
— Гм… Гм… Гм…
— Неча гумкать, дурак! Следующий!
— Виноват-с, ваше благородие! — продолжал унтер.
— Чего тебе?
— Смею донести, что могилу накрыли поверх земли досками и еще землею засыпали. А по настоящему обряду тело не предано.
— Почему?
— До испытания медицинскими чиновниками, ваше благородие. Анатомическим порядком… Как приказано. Подает сумление на болезнь заразительную: не последовало бы вреда от теплого времени. На благоусмотрение вашего благородия ожидать честь имею распоряжения вашего.
— Молчи, Портнягин! Ни звука никому. Ни гу-гу!
— Так точно! Слушаюсь!
Писари выкрикивали женихов и невест. Выходили из строя солдаты, из толпы — женщины-поселенки…
Эй, штрафельник! — кричал Леонтьев. — Чего горбишься? Не гляди волком! А то у меня… Невеста для тебя стара? Сам не тароватый, крепкий на ухо, косоротый… не молодец-сокол!
— С приданым невеста-то! — смеялись в толпе.
— Трени-брени невпроворот!
— Гунькиных лохмотьев сундук кованый!
Поселенка в белом платке, арестантской одежде из грубой крашенины, упала на колени, размазывая по щекам грязные слезы, просила:
— Ваше благородие! Милостивый государь! Елико возможно… Ваше благородие! — звала она невесть кого, глядя в пространство перед собой. — Какой он мне муж? Треклятый! Наложу руки… О, господи! Не муж он, а сатана в образе! Еловая голова. Гунявый старик!
Подпоручик пробурчал в усы: «Рвань коричневая! Сама-то последнего сорту баба… третьяк». Он велел казакам поднять поселенку и поставить в отведенное ей место напротив плешивого красноносого солдата, с маленькими колючими глазами и пышными, торчащими усами.
— Пьянчужка он гарнизонный! — кричала поселенка. — Голь кабацкая! Кто его не знает? С косушкой неразлучен. Не оставьте, ваше благородие, меня… в столь несчастном положении!
Площадь утихла. Горожане и поселенки придвинулись. Все ждали, что будет.
Полицмейстер посмотрел на подпоручика Леонтьева:
— Твой? Каков воин?
Подпоручик, наклонясь к уху полицмейстера, зашептал:
— Замечены в нем склонности к пьянству и в таковом образе к разным буйственным и развратным поступкам, от которых много отвращаем был… при содействии всех мер, ваше благородие. Думал, что сие послужит его исправлению, но он оставался глух к моим убеждениям и… был послан на Кульский кордон.
— И что же?
— Там находился при уряднике. Видя постоянно его в пьянственных и развратных поступках, урядник словесно жаловался мне, что он не в силах… Был послан препровождать арестантов в Читинский острог. И что же? Избродяжничался и явился ко мне через полтора месяца пеши… И на спрос мой о его лошади объявил, что оную продал на Агинской ярмарке, а деньги пропил.
— Далее-с?
— Отзывался ко мне грубостью. Барбос, он и есть барбос. Для служения себе лошади купить денег не имел. Удержания от пития, по мнению моему, у него нет. Испробовавши все меры и вразумительные истолкования, решил я, ваше благородие, наказать его тростьми.
— Это вернейшее средство!
— Представьте… Он не внял палочным наставлениям, на другой же день после битья напился, оказал довольно забиячести и грубости, объявив, что меня слушать не хочет. Был исключен из команды и вместе с провиантским аттестатом и формулярным об нем списком отправлен в штрафную часть.
Полицмейстер поморщился:
— Не в коня корм. Да куда же теперь с ним? Он в части всем надоел. Оженится, может, за ум возьмется.
Из толпы горожан послышались протесты:
— Безобразие!
— Генералу пожаловаться!
— Отменить жениха! Купидона ей… красавца, ангелочка!
— Гнать его, пропойцу, из женихов!
Полицмейстер с беспокойством поглядывал на окна губернаторского дома. Видя, что на площади дым коромыслом, приказал зауряд-сотнику:
— С вверенной вам сотней прошу, голубчик, наведите порядок, оттесните лишнюю публику, мешающую выполнять повеление его высокопревосходительства.
Мышастый жеребец сотника тронулся с места. Зацокали копыта.
— Потеснись!
— Ослобони площадь!
— Назад! Куда прешь?
Полицмейстер поднял руку в перчатке:
— Следующий!
— Савелий Митрохин, от роду имеет шестьдесят лет. Надлежит ему повенчаться с Анисьей Трехлебовой, от роду тридцати трех лет.
— Выходи! Неприкаянная…
— Долгоденствия тебе, Анисья! Давно ли невестимся?
— Да с кем невеститься-то? Он же кувшинное рыло и долгоносый! Ба-атюшки, куда я с ним? Для тебя он восстанет истинным доброхотом. Познакомься со смирением, — проговорил торчавший тут же, у присутственного стола, попик, с козлиной бородкой, слезящимися глазами.
— Тоже мне, утешитель, колокольный дворянин! — огрызнулась баба. — С кондачка поешь псалмы. Криводушие одно!
У Ситникова в глазах рябило. Мельтешили вытянутые орущие рты, скалились не то в смехе, не то в ярости чьи-то зубы…
Вызванный солдат отвечал застольной комиссии:
— Служу государям императорам с прибавкою двадцать пять лет. Присягал царскому дому… По жестокой внутренней болезни от воинских смотров и парадов освобожден. В коленках постоянно дрожь и ноги ижицей. Ваши благородия… ослобоните! Добро бы сила была. Не жилен я на свете, свое прожил. Окажите добросердечие. По случившимся со мной припадкам не мыслю жениться, оставьте в штрафельниках, при гарнизоне век доживать. Тихохонько, не помешаю…
Ситников зажал уши, чтобы не слышать, что ответят Митрохину. Холодом пробирало по спине. «Нудят и нудят несчастных! Уйти отсюда, уйти тотчас же! — подумал он. — Не иначе генерал выступил из пределов благоразумия». Начав проталкиваться сквозь шеренги любопытствующих, он остановился, услышав крики:
— Едут! Едут! Генерал! Его высокопревосходительство!
Из, подъезда губернаторского дома показалась крытая карета, сопровождаемая казаками с пиками. На пиках трепыхались змейками флажки.
Народ отпрянул, освобождая проезд. Солдаты, казаки, писари, заседатели, офицеры стали во фронт. Карета подъехала. Адъютант генерала и полицмейстер бросились навстречу. Муравьев спросил, как идет дело. Ему ответили. Он велел поторопиться, чтобы женихи с невестами целовались, под венец готовились, чтобы на Амуре поскорее обзавелись хозяйством, детей понаплодили поболее — верных слуг государя и отечества. И добавил для полицмейстера и подпоручика:
— Извольте же нынче отвести всех по церквам иркутским и обвенчать. Скоро на Амур отправка. Перед богом я в ответе за них всех.
Солдатам он сказал:
