Виктор Сергеев - Унтовое войско
Катерина Катериной, а с Ситниковым все равно надо мириться, а то от золотой цепочки отвалится одно наиважнейшее колечко…
Глава восьмая
Рождество граф Николай Николаевич провел весело. Ему во всем сопутствовала удача.
Александр II утвердил все представления его по Амуру. О свободном заселении того края в Петербурге только поговаривали, но Муравьев, по своему обычаю, не ждал, пока раскачаются в министерствах и сенате.
Хозяйственное освоение края и военная охрана пограничных земель требовали людей. Муравьев-Амурский считал, что нужно разом занимать земли, заселять их и укрепляться на всем огромном протяжении Амура и в гаванях Татарского пролива. И надо было спешить.
А слава уже вовсю кружила ему голову. Личность Восточно-Сибирского генерал-губернатора становилась чуть ли не легендарной.
Всю зиму граф занимался амурскими делами с присущей ему энергией. Чтобы иметь в Петербурге своего человека и продвигать там неотложные дела, он послал туда Карсакова и задерживал его выезд. «Ты моя правая рука там, — писал он наказному атаману, — и пока нужен мне в столице. Государь хоть и поддерживает меня и мне теперь легче, но министерства вооружились против меня более прежнего. Особенно много проволочек по департаменту военно-сухопутного ведомства, оно замедляет заселение Амурского края казаками».
Ну что же… Хотят держать в черном теле. Ну уж кому-кому, а ему не привыкать драться с министерствами и департаментами. Лишь бы царь его поддержал. А он всем покажет, как надо осваивать вернувшиеся к России земли. У него свой план. Нынче с навигацией он замыслил основать одиннадцать станиц. Только бы не мешали… Государь даст ему разрешение, а Муравьев-Амурский исполнит все в самом лучшем виде.
«В России нет человеков, — размышлял граф. — Есть генералы, полковники, капитаны и прочее, и прочее, а человеков… только я один. Кто отстоял Камчатку? Я доставил на Камчатку войска и оружие. Я пришел со сплавами на Амур. По моему велению открывалось устье Амура. Я договорился с китайцами и вернул России старые ее владения. Я и заселю, и застрою этот край. Я все могу. Все!»
Пришла масленица. Генерал-губернатор ел блины, танцевал кадриль, участвовал в карнавалах. Он выглядел веселым и даже беспечным, но что-то тревожило его. На душе лежал камень, и тот камень все тяжелел…
«Пустяки, ерунда, — отмахивался граф. — Все пройдет, как только я сяду на пароход и поеду душу отводить по Амуру. Здесь, в Иркутске, надоело, одни и те же мерзкие лица: либо скрытые враги, либо подлизы, либо недалекие во всем, знают только пищу да сон».
Петербургские власти почти ничего не сделали для того, чтобы помочь графу Муравьеву-Амурскому заселить берега Амура. Военное министерство не давало солдат. Министерство финансов отказывало в деньгах.
«Государь… тот ведет себя в высшей мере странно, — размышлял Муравьев. — Когда промысел золота и серебра в упадке, и Нерчинские заводы никому не нужны, их передают в ведение государства. Но стоило промыслу поправиться, как заводы отбирает себе кабинет его величества, а дело Амура опять задыхается без денег. Ну… я могу совершить ошибку, промах, могу быть несправедлив, жесток, но уж… извольте… Сибирь в обиду не дам, край этот погубить не-позволю, подлецом перед историей не стану. Как бы ни мешали мне, как бы ни обделяли меня солдатами, деньгами, как бы ни распускали сплетни — дело Амура не брошу. Сейчас главное… заселять Амур. Заселять! Иначе не стоять нам прочной ногой в том крае. Не стоять! Все приобретения окажутся непрочными. Но где брать засельщиков! Сибирь малолюдна. Нерчинские государевы крестьяне поверстаны в казаки и отправлены на Амур. Где еще брать людей?»
Он чувствовал, как вместе со славой незаметно отдалился ото всех, между ним и остальными прошла поначалу узкая трещинка. Та трещинка все увеличивалась и грозила стать пропастью.
Подпоручик Леонтьев, служивший в Верхнеудинске, прознав о волоките военно-сухопутного департамента с переселением казаков на Амур, подал генерал-губернатору рапорт. Рапорт поначалу возмутил Муравьева, и он даже хотел строго отчитать подпоручика. А потом подумал-подумал… «А и верно, что тут церемониться? — размышлял Николай Николаевич. — Этот подпоручик соображает. Подумаешь, беда какая — вытряхнуть всякий сброд из тюрем, с этапов, оженить — да и семьями на Амур. Благое дело! Я их не в карцер сажаю, а на привольные земли. История отблагодарит меня. А то, что кое-кто крик поднимет, так не велика беда».
Муравьев вспомнил, что раньше любил повторять: «Всякое добро и зло употреблять в свою пользу, а это все равно, что в пользу отечества».
Николаю Николаевичу не стоило особых трудов вернуть гражданские права всем ссыльнокаторжным, отправленным на поселение. Еще проще было записать их в казаки для заселения Амура.
Подпоручик Леонтьев по вызову прибыл в Иркутск. На вид он из себя ничего не представлял — невысокого роста, со впалой грудью, лысоватый. Замечалось в нем едно — нагловатость и жестокость в холодных глазах.
Муравьеву проект Леонтьева теперь уже показался недостаточным. Он начал добиваться досрочного освобождения многих тысяч каторжан, хотя бы среди них и оказались убийцы и разбойники с большой дороги. Замысел упрощался тем, что русские крестьянки обычно следовали в Сибирь за осужденными мужьями и, стало быть, сразу можно было отправлять в низовья Амура целые семьи вчерашних узников, ныне нареченных вольными переселенцами.
В каторжных партиях нашлись и холостые. Муравьев не хотел их слать на Амур. «От холостяков толку не будет, сопьются и поразбегутся, куда глаза глядят», — говорил он. Холостые сами просились на вольное поселение. Они сказали генералу: «Мужик без бабы на Амуре не проживет. Это сущая правда». Жените нас, ваше высокопревосходительство, на таких же бедолагах, как и мы сами, на каторжанках».
Муравьеву это показалось насколько забавным, настолько и полезным. «Всякое добро и зло употреблять в свою пользу!»
Были освобождены из тюрем те, кто пожелали стать «невестами».
Это все происходило весной. Надо было спешить — вода на Шилке убывала. Генерал приказал каторжанам выбирать «женихов» и «невест» по доброму согласию — кто кому поглянется. Кое-как собрались под венец парами. Выбирать особенно не приходилось… Зато впереди ожидалась вольная жизнь.
Призвали, попа. Муравьев благословил пары и сказал: «Венчаю вас, детушки. Будьте ласковы друг с другом. Мужья, не обижайте жен и живите счастливо».
Но Амур требовал все новых поселян.
Муравьев распорядился взять в штрафных батальонах до двух тысяч молодых солдат. Их определили в казачьи семьи, как приемных сыновей. Но из этой затеи почти ничего не вышло. Чаще «сынки» убегали из своих «семей». Беглых ловили по городам, где они бродяжничали. Иных собирали по кабакам. В Сретенске учинили облаву на них. Некоторые из «сынков», доставленные на плоты утром, были столь сильно пьяны, что их купали в Шилке, чтобы те протрезвели.
Муравьев отказался от мысли использовать «сынков» для заселения Амура. Тогда-то правительство в Петербурге, не долго думая, распорядилось штрафных солдат оженить на женщинах из публичных домов…
У Петра Дормидонтовича Ситпикова вечерами по воскресеньям собирались кое-какие знакомые. Получилось вроде клуба холостяков. Точили лясы. Читали газету «Амур», спорили о прочитанном, бывали желающие прочесть собственные стихи:
Туда, наш витязь полуночный,Туда, где царствовал Чингис,Как исполин Сибири мощной,Возьми Амур и укрепись!
Эти стихи не понравились господину с пышными взъерошенными волосами и горящим взглядом. Его привел в дом Ситиикова Михаил Волконский, и тот представился хозяину ссыльнопоселенцем Михаилом Васильевичем Петрашевским.
Петрашевский заговорил о том, что переселение казаков на Амур в народе называют переселением с аракчеевскими приемами, что граф Муравьев-Амурский мнит о себе бог знает что, на приеме в рождество при всех объявил, что он с триумфом для себя принят самой Историей — женой величественного и важного вида, держащей в руках перо, сидящей в лавровом венке и облокотившейся на книгу…
— Да он же шутил и был слегка навеселе, — перебил Михаил Волконский.
— Так не шутят, господа, — не унимался Петрашевский. — Поверьте… как раз перед входом в храм Истории сия величественная жена отвернется от Муравьева, и очи ее, обычно зрящие назад, посмотрят на самого авантажного исполнителя великого дела Амура, и эти очи разглядят, что подлинным-то исполнителем был не граф, а войско Забайкальское, унтовые казаки, народ сибирский. А Муравьев ничего этого не сознает и не видит, куда зрит История и какую встречу она ему уготовила. Не понял он и того, что живет в Сибири — в мешке, куда Незабвенный его покровитель Николай первый складывал грехи самодержавия, опутав весь край тюрьмами да каторгами. Не понял он и того, что в Сибири искони селились самые что ни на есть вольнолюбивые люди, не признающие власти помещиков. Не понял! И сам открыл «золотую каторгу» — разгильдеевское дикое самоуправство, стоившее народу многих тысяч жизней. Не понял… И сам насаждал кнутобойство, прогон наказуемых по «зеленой улице», сквозь пальцы смотрел на взяточничество и лихоимство чиновников-муравьевцев на произвол главных тайшей, зайсан-нойонов и шуленг. От прекраснодушного либерализма, с коим он заигрывал когда-то, ныне не осталось и следа. Двери храма истории настолько вскружили ему голову, что он казнит и милует по своей прихоти не только солдат и казаков, но и офицеров. Уж как, казалось бы, близок был к приближенным Муравьева сотник Крюкин, сопровождавший генерала в его первом сплаве по Амуру. Но вот Крюкин в чем-то не поладил с одним из видных чинов и чуть не поплатился за это жизнью. Хватит ему генеральствовать! И то долго…
