Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам
Антуан не выдержал — хмыкнул. Скорее, правда, нервно, чем весело.
Фран, заметив его заинтересованность, указал через решетку:
— Вон он, наш господин кюре, у стенки на скамье — как раз за делом вы его застали: играет. Мне бы так научиться — а то я с ним как ни схвачусь в кости-то, так без денье и остаюсь, кабы жена меня не держала — все жалованье бы просаживал… Эй, господин кюре! Тут отцы инквизиторы прибыли. Вы бы встали, что ли, показались.
— Ко мне — инквизиторы? — со скамьи поднялся долговязый человек средних лет, в отросших волосах уже нельзя было прочитать тонзуры. Он смущенно отставил в сторону кожаный стаканчик с костьми. — Отцы, так со мной разве не все решено? Пять и кресты — или какое новое… помилование вышло?
— Нет, вроде никакого помилования, — разочаровал его дружелюбный Фран. — Да вы играйте, играйте, господа-отцы тут насчет ведьм…
— Тихо тут у вас, — похвалил Гальярд, даже не оборачиваясь в сторону еретика, заслужившего уважительное прозвище. В инквизиционные тюрьмы порой по заслугам попадало много клириков, а то, что даже в заключении они сохраняли уважение мирян, было вовсе не странно. Всех каркассонских заключенных он по именам не знал — откуда бы? Много их… Да и по большей части здесь сидели люди, осужденные еще Бернаром де Кау и Жаном де Сен-Пьер, лет десять назад. А то и Франсуа Ферье, после Авиньонета… Долгие заключения инквизиции не в новинку. Кюре, правда, вроде из недавних — но все равно не его, не Гальярдов.
— Тихо, это верно, отче, — важно закивал Фран. — Да с чего им шуметь? Murus largus[8] шумные и не получают. Которые шумят — те по карцерам. Всего у нас тут сейчас восемьдесят четыре человека, из них женска пола — тридцать пять, а семейных пар — четыре… Вот мы как раз их сейчас проходим, семейных: они у нас сидят отдельно, за дверями, мало ли чем по семейному делу там занимаются, так мы ж христиане, не подглядывать же! Желаете посмотреть, как они у нас устроены?
— Поверьте, Франсиско, я видел достаточно тюрем, — невесело усмехнулся брат Гальярд. — У вас в самом деле неплохо, незачем проверять, да я и не с инспекцией приехал.
— Не с инспекцией? Это хорошо, — невольно вырвалось у пылкого каталонца. — То есть что я говорю, отец — хотел-то сказать, это жалко: мы вот с Марией думали попросить вас замолвить словечко насчет снабжения… Всю зиму одну сухую рыбу нам доставляли, бабы замучились из нее без конца похлебку варить. Сальца бы побольше, да лука хорошего — зимой это первое дело, а то у нас чуть декабрь — так половина тюрьмы животом мается, и охранники тоже по мясу тоскуют, они ж ребята военные… А вот мы и пришли, господа отцы — тут у нас проживают бабы, то есть, как бы это выразиться, дамы заключенные…
— Женщины, — тихо подсказал каноник Лоп, впервые подавая голос. Тюремщик возился с огромной связкой ключей и реплики не расслышал. Зато Гальярд понял кое-что — и весь так и вскинулся от гнева.
— Франсиско! Вы хотите сказать, что посадили наших подозреваемых в общую камеру? Вместе с остальными — и друг с другом?!
— Так, отче… других распоряжений вроде не было, — тот от неожиданности едва не уронил связку.
Гальярд сжал губы, помолчал пару секунд — и не стал говорить, что он думает об интеллекте тюремщика, а заодно и епископа. Надо чтить местный клир.
— Хорошо, вот вам другие распоряжения. Немедленно развести обеих женщин — я имею в виду Эрмессен де Капулет и Грасиду Сервель — по отдельным камерам. Ни в коем случае не допускать их общения друг с другом — и с другими заключенными. Поняли?
— И в кандалы их, отче? — стараясь проявить понятливость, закивал каталонец. — Мурус, стало быть, стриктиссимус[9] для обеих?
— Никаких кандалов. Кормить и поить по-прежнему, ни в чем не ущемлять. Я не о наказании, я о помощи следствию говорю.
Несколько женщин из общей камеры приблизилось к решетке — послушать разговор. Остальные остались по местам — они занимались какими-то своими женскими делами: некоторые явственно шили не то латали одежду, одна мела в своем углу пучком прутьев, кто-то разговаривал… Свисала натянутая простыня на веревке от гвоздя в стене до решетки — видно, вместо загородки. Антуан стыдился смотреть на заключенных, стыдился, что чует запах камеры — не грязный, но все-таки несколько спертый, как в хлеву, воздух загона пах иначе, чем у «общака» мужчин. Одна из подошедших к решетке была молодой, то ли больной, то ли сильно усталой; она смотрела просительно и даже улыбалась. Другая казалась почти старухой, светловолосая и слегка конопатая, и затравленным выражением лица напоминала ему мать… Особенно если вспомнить, что та из страха перед мужем тоже была еретичкой и вполне могла угодить в тюрьму, если бы не пожелала каяться… Впрочем, тут семейные пары милостиво содержатся вместе, это было бы для мамы похуже женской общей камеры.
— Так мы сейчас и устроим, господин отец инквизитор. Сейчас же их и пересадим по камерам-то. Эй, Ферран! Эй, Марти! — заорал тюремщик так же пронзительно, как недавно звал свою жену Марию. — Подьте сюда! Заключенных пересаживать!
— Да вы что, мастер Фран, — послышалось из камеры сразу несколько голосов — даже насмешливых. — Разбежимся мы, что ли? Нашли за кого бояться…
— Цыть! Молчите, бабы, а то перепорю всех! — Это заявление, впрочем, было встречено населением камеры без особого ужаса. Перед тюремщиком здесь явно не шибко трепетали.
Тем временем подоспел один из охранников, солдат высокий и сильный, явственно знавший и настоящую войну. Когда он развернулся, открывая решетчатую дверь, Антуан увидел, что левый глаз у солдата — мертвый, сморщенный, как старый разрез на сушеной груше.
— Эй, Эрмессен де Капулет! Грасида Сервель! Выходите, — крикнул внутрь камеры тюремщик, явно не собираясь заходить. — Давайте-ка наружу, с вещами. Все с собой хватайте, будет у нас великое переселение.
Никакого движения.
— Я кому сказал? Спят они там, что ли? Бабы, кто будет поближе, толкните их там — приказ инквизитора, развести по камерам!
Опять нет ответа. Даже вжиканье веника о пол затихло. Наконец прозвучал недовольный старушечий голос:
— Ну давайте же, на Эрмессен, не кобеньтесь вы, Бога ради. Нас всех в беду введете…
И другой голос — глубокий, что называется, грудной — отозвался из самого дальнего угла, из-за простынной занавески:
— Вставай, Грасида, вставай, дочь. Не бойся их. Ради бедных женщин и ради наших душ пойдем и примем все, что они нам приготовили…
— Но-но! — Фран сердито грохотнул по прутьям решетки связкой ключей. — Полно страху-то на девку нагонять! Ничего вам еще не приготовили, приехали отцы инквизиторы вас как следует расспросить — всего и делов, а ты уже мученицу из себя строишь, глупая баба!
Даже не удостоив каталонца взглядом, к решетке стремительно приблизилась — Антуан взглянул и внутренне ахнул — стройная, статная женщина. Такой тип красоты был ему известен — очень живое лицо, может, и не слишком правильное — длинноватый нос, чересчур высокие скулы — но настолько гармоничное, что кажется потрясающе красивым. Сколько ей лет? Тридцать? Больше? Непонятно; но такой возраст называется попросту расцветом женской красоты. К тому же роду красавиц принадлежала и самая прекрасная Антуанова односельчанка — некая Гильеметта Пастушка, постоянная Апрельская Королева весенних поселянских игрищ, на которую каждый мальчишка, когда входил в возраст, хоть раз да и оглядывался на улице. Фигура женщины была по самую шею плотно закутана в толстую грубую ткань — не то черное, не то темно-серое платье-балахон, слишком грубое для ее чистой и светлой кожи. Одна рука, тонкая и сильная, запахивала еще какую-то верхнюю тряпку, вроде плаща. Ну и закуталась женщина в апрельский-то день… Хотя в тюрьме, конечно, холодней, чем на улице, да и сыровато.
Женщина вскинула огромные глаза — темные, как у Франа, обведенные тенью. Из-под черного платка не было видно ни прядки волос, но Антуану сразу подумалось, что волосы у нее — черные, блестящие. И длинные, наверное, как настоящий плащ… Она мельком пробежала по лицу юноши взглядом, чуть скривила губы — и остановилась на Гальярде, обжигая его ледяным презрением. Тот и бровью не повел, в отличие от Антуана, которому было невесть чего заранее стыдно. Может, того, что они живут в мире, где одни люди запирают других — даже женщин — под замок в вонючие камеры?
— Вы — Эрмессен де Капулет, взятая по подозрению в колдовстве?
— Да, это мое имя. — Она отвечала так, будто делала одолжение.
— Судя по фамилии, вы дворянка?
— Если бы я была дворянкой, что с того?
— Я не играю с вами в вопросы, Эрмессен де Капулет. Я следователь инквизиции, и спрашиваю вас, дворянка ли вы.
— Ответь я «да», это изменило бы ваше или мое положение?
