Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам
— Наш отец хотел нищеты от братьев, но не требовал ее от сестер, — усмехнулся Гальярд, стуча посохом по утоптанной дороге. — На Пруйльский монастырь с самого начала жертвовали больше прочих — даже отнюдь не любимый на этой земле Монфор поддерживал дарами дочерей нашего отца, чтобы они молились о его спасении. Да и сам отец Доминик — когда епископ Тулузский дал ему бенефицию в Фанжо, чтобы отцу было на что кормиться в этих враждебных краях, наш родитель немедленно переписал доход на Пруйльский монастырь и был таков! О, посмотри-ка — братья трудятся! Бог вам в помощь, братие!
Пара доминиканцев-сотрудников в черных скапулирах радостно помахали путникам с виноградника. На одном, стареньком и согбенном, красовалась уморительная соломенная шляпа, какие носят в солнечные дни припиренейские крестьяне; в сочетании с хабитом она смотрелась особенно смешно.
— Но откуда? — прорвало Антуана при зрелище красных скученных крыш, возле которых среди мирских одежд белело несколько хабитов. — И дома, получается, здешние? Неужели это все — пожертвования?
— Ну, положим, справа — бывшее имение дамы Арнауды де Вилласавари, которое она уже лет сорок как отдала со всеми угодьями и с виноградником Святой Проповеди, то есть нашему Ордену. Младшего из ее братьев ты сегодня видел — тот самый старичок в шляпе, который лозы подвязывал. А слева — то, что мы недавно проходили, помнишь, с леском — бывшая земля местного дамуазо Рожера де Вильсикля, вечный ему покой. И таких много было — с первых дней Проповеди в Пруйле миряне отдавали себя и все свое нашему отцу и Ордену. Кто принимал хабит, кто оставался в прежнем статусе… Пруйль — остров большой. На нем кого только ни живет.
— Почему — остров?
— Почему Франция островом зовется, ты не спрашиваешь?[7] — Гальярд походя благословил проходивших мимо крестьян, куда-то гнавших белых и рыжих коз. Составляя разительный контраст с трудягами под Авиньонетом, эти при виде человека в белом хабите не кричали гадостей, а напротив же — радостно раскланивались. — Когда Доминик сюда пришел больше полувека назад, тут море ереси разливалось. Когда он на праздник Магдалины смотрел со стен Фанжо вниз и думал, куда же нежданных дочерей во Христе пристроить, чтобы они в этой земле выжили — он только одну полуразрушенную церквушку приметил. А теперь — сам видишь, какой большой остров Господь поднял с морского дна. Может, будет день, когда и весь край нашего языка прелюбимый из глубины к свету встанет…
— А у нас все наоборот, — понимающе заключил Антуан. — Долина — Христова, горы — еретические… Что выше — то и глубже утонуло, вот ведь как получается.
— А Каркассон с давних пор застрял посредине, — заключил Гальярд.
Солнце било в глаза — дорога вела точнехонько на восток, но со временем будет легче, со временем всегда становится легче. Когда в виду наконец показались коронующие высокий холм двойные стены Каркассона, Антуан вытянул до дна свою фляжку и как раз мучительно раздумывал, ловко ли будет попросить воды у старшего.
Инквизиционная тюрьма Каркассона находилась в одним здании с муниципальной: городские власти попросту отдали церковным половину тюряги, снабдив ее отдельным входом и построив посреди хорошую преграду. Монастырь братьев, как назло, располагался в другом конце города, так что каркассонский епископ сразу предложил вновь прибывшему инквизитору поселиться при капитуле местного собора Сен-Мишель, в нижнем городе, в доме каноников. Поразмыслив, Гальярд согласился: так было и впрямь куда удобнее, чем каждый день проделывать ради каждого приема пищи, каждого богослужения путь через весь бург и половину сите — до доминиканского монастыря. Но сначала между монахом и епископом состоялся очень тяжкий и неприятный разговор.
Разговор происходил за закрытыми дверями; молоденького секретаря инквизиции епископ в это время отпустил немного осмотреться и выпить вина с оливками в компании своего собственного нотария — пожилого приятного клирика с совершенно не подходящим ему яростным именем Лоп, что означает — Волк. Каноник Лоп, находящийся в чине диакона, благодушно распространяясь о погоде, поводил юношу по Сен-Мишелю, показал могилу печально знаменитого графа Монфора — правда, могилу пустую: кости графа вскоре после его гибели увезли на французскую родину его дети, но плита в Сен-Мишеле осталась. Серая гробовая плита с изображением лежащего рыцаря в котте с тулузскими крестами: ничего конкретного сказать о Монфоре по надгробию было нельзя — в отличие от Ричарда Английского или графа Раймона VII, он удостоился лишь очень простого, не портретного рисунка: голова, руки, ноги… Человек со всеми причитающимися частями тела, а больше сказать и нечего. Потом Лоп отвел Антуана в их с Гальярдом будущую комнату: хорошую келью в доме капитула, с зарешеченным окном в глубокой нише, с запасом свечей, и — неслыханная роскошь — с отдельной кроватью для секретаря: деревянный узкий топчан для него поставили как раз у окна, головой к распятию. И на топчане, и на кровати лежали настоящие волосяные матрасы, отчего глупая плоть Антуана возликовала вопреки его воле. Давно он не спал ни на чем, кроме тюфяка с соломой! Даже у сестер гостям полагалась вполне «уставная» постель… Потом каноник, почему-то сразу воспылавший к юноше огромной симпатией, отвел его в капитульную трапезную, не сильно отличавшуюся от монастырской, и принялся потчевать овечьим сыром и оливками; тут наконец вернулся брат Гальярд. Он нес с собою кожаную папку с бумагами и вид имел такой смурной, будто страдал головной болью.
Антуан знал — от Аймера знал, конечно — об ужасных головных болях своего приора. Уже умел различать признаки — если приор рассеянно потирает местечко над левой бровью, значит, точно она, болезнь пожаловала. Если сильно щурит левый глаз — тоже скорее всего она… Гильем Арнаут, мученик веры, спасший от болезни сестру Бланку — вот где пригодилось бы более всего ваше заступничество! Вскочив навстречу старшему, он смотрел с тревогой, пытаясь понять, что можно для него сделать.
Лоп, перехватив взгляд юноши, заботливо подвинул главному инквизитору миску с оливками.
Гальярд тяжело сел, скамейка проскребла по полу. Посмотрел на оливки с отвращением, будто на гадость какую. Впрочем, отвращение адресовалось не пище — чему-то невидимому. Наконец монах почувствовал тревожные взгляды собратьев и поднял лицо, глядя сквозь пылинки в золотом предвечернем луче. В трапезной пол был посыпан травой — и среди травы отчетливо белели сухие цветки каштанов.
— Все ли в порядке, отец Гальярд?
— Не все, брат, — тот хлопнул раскрытой ладонью по тонкой кожаной обложке. — Не в порядке наш мир — в том числе и та часть его, что зовет себя христианской. — И, поймав вопросительный взгляд Антуана: — Грязное дело нам досталось. Очень уж грязное.
— Верно, ваша милость, дело дурное, — внезапно подал голос каноник Лоп. Оба доминиканца изумленно воззрились на него; Гальярд первым смутился, поняв, что епископский нотарий попросту сам все эти листки протоколов исписал во время допросов свидетелей.
— Дурной католик — худший враг веры, нежели еретик, — грустно подтвердил доминиканец.
Антуан переводил недоуменный взгляд с одного клирика на другого. С выражением, которое иначе как брезгливостью не назовешь, главный инквизитор подвинул секретарю две тонкие пергаментные папки. Юноше случилось однажды видеть такую же гримасу на лице Гальярда, когда позапрошлой зимой монастырь Жакобен уж что-то очень сильно завшивел, и приказом приора все братья одновременно отправились в муниципальные лечебные бани принимать грязевые ванны — сперва братья-клирики, потом сотрудники, а все монастырские одеяла и матрасы торжественно полоскались на холоде ночь напролет. Причем брезгливый взгляд Гальярда был, помнится, адресован не белесым насекомым в Жакобенских тюфяках, а самому дому ванн с разочарованно ухмыляющимися служителями — не ждали они в посетители толпу монахов, всем ведь известно, чем помимо мытья и целебной грязи бани промышляют…
— Почитаете потом, брат, — кивнул Гальярд на протоколы «грязного дела». — Скажем, ввечеру почитаете, как время будет. А сейчас — вы подкрепились? На вечерню скоро зазвонят. Не будем терять времени, идемте же сейчас, посмотрим на заключенных. Постараемся уже сейчас пробудить в них доверие.
Что, признаться, будет довольно трудно — добиться доверия после такого начала, скептически заметил в гальярдовой голове отец Гильем Арнаут. Но на то ты и инквизитор, сынок, чтобы искать истину, не так ли — находить ее для себя и для других?
Антуан тем временем сунул любопытный нос в протоколы — но на ходу читать не мог, успел углядеть только жирно подчеркнутое имя — женское имя, должно быть, одной из колдуний: «Грасида Сервель, из деревни Верхний Прад…»
