Амброз Бирс - Монах и дочь палача
— Я хорошо помню, как отец брал меня за руку и вел к ясному лику Святой Девы, как приказывал мне преклонять колени и складывать вместе мои маленькие ладошки, как учил молиться за душу бедной мамы… С того самого дня каждое утро и каждый вечер я молилась за нее, а теперь молюсь за обоих — и за отца, который тоже умер без причастия, потому и его душа не с Богом, а корчится в муках на адском пламени.
— Когда он умирал, я побежала к отцу-настоятелю и молила его так же, как некогда отец молил за мою несчастную маму. Я ползала перед ним на коленях. Я умоляла, я рыдала, я целовала его ноги, но он велел мне убираться.
Бенедикта говорила и говорила. И чем больше было сказано, тем решительнее становилось выражение ее лица. Она поднялась на ноги и теперь стояла очень прямо, гордо вскинув голову и подняв глаза к небу, словно обращалась теперь напрямую к Богу и ангелам Его, перечисляя нанесенные ей жестокие обиды. Она простерла руки, и было в этом жесте столько вдохновенной силы и истинного благородства, что я невольно преисполнился глубокого благоговения — ее простые и искренние слова слетали с прекрасных уст в таком красноречии, равного которому я никогда и нигде не слышал. Едва ли я бы отважился назвать ее речь вдохновением — оно всегда даровано свыше, а каждое ее слово — Господи, прости меня! — звучало жестоким обвинением Ему и Его Святой Церкви. Едва ли с уст простого смертного, не отмеченного Божьей дланью, могли сорваться такие слова! Глядя на это страстное, вдохновенное существо, я вдруг так остро и безоговорочно ощутил собственную никчемность, что готов был пасть на колени перед ней, как перед святой, когда она вдруг продолжила прерванный монолог, и острая жалость пронзила все мое существо.
— Жестокие люди убили его, — произнесла она, и каждое слово рвалось рыданием из ее сердца. — Они лапали меня своими руками, ту, которую он так любил. Без всякой моей вины они обвинили меня в преступлении, которого я не совершала. Они натянули на меня рубище позора, а на голову — соломенный колпак, поставив на мне черное клеймо бесчестья. Они глумились надо мной, а его обрекли вести меня на веревке к лобному месту и там — привязать к столбу, и бросали в меня грязью и камнями… И тогда его большое, доброе сердце не выдержало… Он умер… И теперь я одна…
XXV
Бенедикта умолкла. Я не проронил ни слова в ответ. Что я мог сказать в этот скорбный час? Даже у Церкви едва ли найдется бальзам, способный залечить ее страшные раны. Чем больше я думал о нелепой жестокости того, что случилось с этой простой и безобидной семьей, тем сильнее в сердце моем нарастал безотчетный протест против мира, жизни, против Церкви, против Бога! Они несправедливы, чудовищно несправедливы! Жестоко, дьявольски несправедливы!
Все, что нас окружает, — закостеневшая, бездушная дикость, преисполненная угроз и мерзких неожиданностей, холодная от нетающих снегов — становится видимым воплощением жалкого бытия, которому бедное дитя было обречено с самого рождения.
…Минуло какое-то время, пока Бенедикта пришла в себя и немного успокоилась. Тогда я спросил ее, есть ли кто-нибудь, кто в состоянии защитить ее и помочь ей? И кто он?
— У меня нет никого, — ответила она. Затем, видимо, разглядев тревогу в моих глазах, добавила: — Я всегда жила очень уединенно, в Богом проклятых местах и давно привыкла к этому… Сейчас, когда отец умер, едва ли кто-нибудь заговорит со мной, да и я едва ли отважусь с кем-нибудь разговаривать, вы — единственное исключение.
Она замолчала, но потом, поколебавшись, заговорила вновь:
— Правда, есть один человек, но он…
Не закончив фразу, она снова умолкла. Я не стал настаивать и выяснять, кто это, чтобы не смутить ее. Бенедикта сменила тему.
— Я еще вчера узнала, что вы здесь. Мальчик приходил и просил молока для вас. Если бы вы были простым человеком, он не пошел бы ко мне. А вы — человек Божий, потому вам не может повредить то, к чему я прикасалась: всем ведомо — на мне тень дьявола. Но вы, верно, не забыли вчера осенить крестом свою трапезу?
— Если бы я знал, Бенедикта, что все это он принес от тебя, — отвечал я, — в том не было бы никакой нужды.
Она подняла на меня свои глаза — они сияли.
— О, господин, — произнесла она. — О, милый брат мой!
И взгляд ее, и слова пронзили мое сердце и наполнили все существо благоговейным восторгом, хотя, по правде, все, что делало или говорило это святое существо, всегда восторгало меня.
Я спросил ее, что привело ее сюда и кто тот человек, кого она звала?
— Это не человек, — ответила она, смеясь, — это моя коза. Она убежала, и я думала, что она где-то здесь, в скалах, и теперь я ищу ее.
Она кивнула, словно говоря мне — «до свиданья», и сделала движение, чтобы уйти, но я остановил ее.
— Постой! — сказал я. — Я помогу тебе найти ее.
Вскоре мы разыскали животное — оно оказалось на одном из горных уступов неподалеку от нас. Бенедикта так обрадовалась, вновь обретя свою незадачливую спутницу, что даже опустилась на колени и, обняв ее за шею, прижав к себе, стала осыпать ее ласковыми именами и прозвищами. Зрелище это умиляло меня, и я ничего не мог с собой поделать.
Заметив мой взгляд, Бенедикта заговорила:
— Ее мать упала со скалы и разбилась. Я взяла малышку себе и выкормила молоком, и потому она очень меня любит. Только тот, кто одинок, может по-настоящему оценить любовь животного.
Она собралась уходить, и тогда я наконец набрался смелости задать вопрос, который давно мучил меня.
— Бенедикта, пожалуйста, ответь мне, правда ли, что в ночь праздника ты пошла навстречу той пьяной компании, чтобы они не обидели отца? Да?
Она смотрела на меня, и во взгляде ее читалось великое изумление.
— А что же еще могло заставить меня пойти туда?
— Я не мог подумать иначе, — ответил я, сконфузившись.
— А теперь — до свидания, — сказала она, собираясь уходить.
— Бенедикта! — воскликнул я.
Она остановилась и повернула голову.
— В воскресенье я буду на Зеленом озере, тамошние женщины просили меня о проповеди и причастии. Ты придешь?
— О, святой отец!.. Нет… — она потупилась и отвечала очень тихо, голос ее дрожал.
— Ты не придешь?
— Я бы очень хотела прийти… Но если я приду, это испугает всех благочестивых людей, кто придет послушать вас. Да и ваша доброта ко мне может очень вам повредить. Молю вас, господин! Я так благодарна, но никак не могу прийти.
— Тогда я приду к тебе.
— О, не делайте этого, умоляю! Это опасно для вас!
— Я приду.
XXVI
Мальчик, мой провожатый, научил меня печь пирог. По крайней мере, последовательность и пропорции были мне ведомы, но, увы, ничего не получилось. То, что я изготовил, — жирное, клейкое месиво — скорее годилось для пасти сатаны, нежели смиренному сыну Церкви и последователю Святого Франциска. Неудача чрезвычайно обескуражила меня, но не убила аппетита. Я решил утолить голод позавчерашним черствым хлебом и насыщался, обмакивая его в кислое молоко. Я был уже близок к тому, чтобы подвергнуть свой желудок суровому наказанию за многочисленные грехи его, когда пришла Бенедикта. Она принесла целую корзину съестного с фермы. Чего там только не было! Боюсь, не только сердцем своим я вознес молитву за ее чудесное появление этим благословенным утром.
Она весело рассмеялась, обнаружив нечто в моей сковороде, и без слов выбросила ее содержимое птицам. Затем промыла ее в ручье, а вернувшись, разожгла огонь и принялась готовить пирог: взяла две пригоршни муки и положила их в большую глиняную миску, добавила чашку сметаны, бросила щепотку соли и своими тонкими белыми пальчиками энергично замесила тесто — оно получилось мягким и пышным. Затем она смазала сковороду куском желтого сливочного масла, положила тесто и поставила на огонь. Очень скоро тесто подошло и края сковороды стали ему малы, но Бенедикта очень ловко проткнула его в нескольких местах, и вскоре пирог подрумянился и был готов. Она водрузила его передо мной. Да, это совсем не походило на то, что сотворил я.
Я пригласил ее разделить трапезу, но она отказалась. Кроме того, она потребовала, чтобы перед едой я осенил крестным знамением то, что она приготовила. Она считала, что, поскольку над ней тяготеет церковное проклятие, это необходимо. Но я отказался сделать это. Пока я насыщался, она собирала цветы на скалах, а затем, сплетя из них венок, повесила его на распятье, прикрепленное над входом в мое жилище. Потом она принялась чистить посуду, а следом занялась и моим обиталищем, и оно преобразилось и даже вдруг мне понравилось. Наконец, она переделала всю работу и простилась со мной. Я попытался удержать ее, но все мои ухищрения оказались тщетны, и она ушла.
Каким мрачным и унылым показался мне день после того, как она оставила меня в одиночестве! Ах, Бенедикта, Бенедикта! Что же ты сделала со мной? Почему служение Богу, которое, я знал, и есть мое истинное призвание, вдруг утратило свою привлекательность, и мне захотелось остаться здесь, в этой глуши, навсегда — с тобой!
