Амброз Бирс - Монах и дочь палача
Когда лодка наконец приткнулась к берегу, я осмотрелся. Озеро лежало в длинной, узкой ложбине. Справа громоздились скалы, их вершины поросли дикими соснами, но слева и перед нами лежала маленькая чудесная страна, и в центре ее высилось большое здание. То была обитель Святого Варфоломея, летняя резиденция Его Преосвященства, настоятеля, отца Андрея.
Обитель утопала в саду, но пространство его было небольшим: со всех сторон (кроме той, где озеро) его обступали скалы, поднимавшиеся ввысь на тысячу и более футов. Там, в вышине, на полпути, они внезапно обрывались, образуя обширный уступ, поросший яркой зеленой луговой травой.
Под лучами солнца он сиял, как изумруд, в оправе из серого камня скал. Мой провожатый протянул руку, показывая мне на уступ, и сказал: «Это единственное место во всей округе, где растут эдельвейсы». Значит, подумал я, это то самое место, где Бенедикта рвала чудесные цветы, которые затем принесла мне — несчастному узнику. Я замер, устремив свой взгляд в вышину, и чувство, которое невозможно выразить, охватило все мое существо. А мой юный друг вновь почувствовал прилив сил и теперь прыгал, кричал и пел в восторге. Я ощутил, как горячие слезы скатились из моих глаз, потекли по щекам, и прикрыл лицо капюшоном.
XXI
Оставив лодку, мы стали подниматься в горы. О, Господи! Знаю я, ничто не создается Тобой без цели и смысла, но для чего Ты нагромоздил эти утесы, и почему Ты засыпал их склоны камнями и обломками — сие недоступно моему ничтожному разумению, поскольку не преодолеть их ни человеку, ни дикому зверю.
Много часов мы поднимались, но в конце концов достигли перевала и здесь устроили отдых. Я присел на камень, ноги не слушались меня, я задыхался и чувствовал ужасную слабость и головокружение. Я огляделся, но повсюду взор мой натыкался только на серые камни, испещренные прожилками и вкраплениями красного, желтоватого и коричневого цвета. Вокруг меня были только камни — огромные нагромождения обломков — и ничего больше — ни кустика, ни одной травинки не росло здесь: только скалы, расщелины, забитые снегом, льдом, да снежные шапки на вершинах, царапающих небо.
Но, если приглядеться повнимательней, в этих диких скалах была жизнь — между утесами я обнаружил несколько цветков. И в том я увидел промысел Божий — жуткий, дикий пейзаж, сотворенный Создателем, казалось, устрашил Его самого, и Он, чтобы смягчить впечатление, в беспорядке разбросал прелестные цветы на этой бесплодной земле. Эти цветы поражали своей целомудренной чистотой и, несомненно, отмечены были Божьей благодатью. На них и указал мой юный провожатый, объяснив, что прекрасные золотые соцветия принадлежат тому самому растению, корни которого мне предстоит выкапывать.
Минул час, и мы продолжили наш путь. Был он долог, и, казалось, мои ноги с трудом несут бренное тело и едва находят тропу в нагромождении камней. Но все имеет свой предел, и, наконец, мы достигли цели — уединенного ущелья, стиснутого огромными черными скалами. В центре стояла маленькая хижина, сложенная из больших необтесанных камней, с низким входом. Вот тут, — объяснил провожатый, — мне предстоит жить. В доме была только одна комната, никакой обстановки не было вовсе. Широкая деревянная скамья с охапкой сена вместо постели станет моим ложем. В хижине был очаг, немного дров и несколько примитивных глиняных сосудов для приготовления пищи и — ничего больше.
Пока я размышлял, мой юный друг схватил кувшин и опрометью выскочил из хижины, оставив душу мою в смятении перед дикостью и жестокостью места, где мне предстоит укрепить ее для служения Господу. Вскоре мальчик вернулся. Он нес сосуд бережно, двумя руками и, увидев меня, испустил радостный клич, и эхо его отразилось многократно со всех сторон. Настолько глубоко было мое уныние, и я вдруг так обрадовался его внезапному появлению, что чуть было не ответил тем же радостным криком на его приветствие. Но сдержался, поскольку иная мысль пронзила мое сознание — где мне, ничтожному, достать сил, чтобы вынести заточение в этой уединенной обители?
Когда мальчик поставил кувшин на землю, тот оказался до краев наполненным молоком. Затем из складок одежды он извлек изрядный кусок сливочного масла, завернутый в листья какого-то местного альпийского растения, и, наконец, появился круг белоснежного сыра, сдобренного ароматными травами. Вид этих сокровищ настолько восхитил меня, что я попробовал даже пошутить и спросил его:
— Допустим, что в этом чудном месте сыр и масло запросто растут на склонах гор, но скажи: ты что же, разыскал где-то здесь еще и молочный источник?
— Можете верить в эти сказки, если хотите, — ответил мальчик. — Но мне проще добежать до Черного озера и попросить еды у женщин, что живут там.
С этими словами он принялся разжигать огонь в очаге, а затем, набрав муки, стал месить тесто, намереваясь приготовить пирог.
— Итак, мы не одни в этой глуши, — заключил я. — Скажи мне тогда, где же находится это озеро, на берегах которого живут добрые люди?
Черное озеро совсем недалеко отсюда, — ответил мальчик, тщетно пытаясь спасти слезящиеся глаза от едкого дыма. — Нужно обогнуть эту гряду, — он показал рукой, — и спуститься вниз. Там над озером есть утес, и на нем стоит сыроварня. Но это плохое место. Потому и озеро называют Черным. Воды озера так глубоки, что достают до царства сатаны, а по берегам в скалах много глубоких расщелин, трещин и провалов… Иногда, — мальчик понизил голос, — слышно даже, как в аду ревет пламя и как жутко стонут грешные души. Говорят, нигде в мире нет более зловещего места — там живут демоны ада и злые духи. Берегись их! Конечно, — продолжал он, — ты человек святой, но и ты можешь заболеть и пострадать, несмотря на свою святость. А молоко, масло и сыр тебе лучше брать на Зеленом озере, от Черного озера нужно идти еще дальше вниз. Нет нужды самому беспокоиться об этом: я скажу женщинам, чтобы они приносили все, что нужно. Они будут только рады услужить тебе. А если ты возьмешь на себя труд причащать их каждое воскресенье, тогда никакие козни дьявола тебе не страшны, — прибавил он, смеясь.
Наша трапеза доставила мне истинное наслаждение (ничего вкуснее я не ел!). Тем временем последние лучи солнца осветили наше убежище. Мальчик соорудил себе ложе, лег и мгновенно уснул. Но он храпел так громко, что я, несмотря на всю усталость, с трудом смог последовать его примеру.
XXII
Когда я проснулся, солнце уже поднялось над горами, и теперь вершины пламенели в его неистовых лучах. Внезапно я ощутил страшное одиночество и вскоре понял, что действительно остался один в этой глухомани, мой спутник покинул меня, — отдаленное эхо донесло до меня звуки его веселого голоса — то ли песни, которую он распевал по своему обыкновению, то ли просто радостных влзгласов.
Итак, он ушел, даже не простившись… Едва ли потому, что ему было жаль тревожить мой сон, скорее, он спешил успеть добраться до Зеленого озера, пока не опустились сумерки. Но тут я обнаружил, что в очаге горит огонь, а рядом сложена изрядная вязанка хвороста. Мой разумный друг не забыл и о моем обеде — на столе стоял кувшин, рядом лежал кусок хлеба. Бросив взгляд на свое жесткое ложе, я обнаружил, что старая солома, покрывавшая его, исчезла. Вместо нее теперь лежало сухое, ароматное сено горных трав и сверху — шерстяное одеяло. Сердце мое наполнилось теплом и благодарностью к юному отроку.
Продолжительный сон освежил меня, и еще долгое время я бодрствовал, сидя возле своего обиталища, погруженный в молитвы и думы. Пришли сумерки, а с ними и вечер, наступила ночь. Под черным уже небом громоздились серые утесы и скалы, но в небе светили звезды и милостиво мигали мне. Здесь, в горах, они казались прекрасней и сияли ярче, чем в долине, и были так близки, что я воображал, что до них можно дотронуться — стоит только протянуть руку.
Той ночью я долго не ложился спать — под небом и звездами я погрузился в себя, в свои думы и чаянья. Дух мой парил, словно, коленопреклоненный, я замер у церковного алтаря и всем своим существом ощущал присутствие Бога. Много часов я провел в медитации и наконец почувствовал неземную благодать и умиротворение, сошедшие на меня, как снисходят они на невинное дитя, прижавшееся к материнской груди. Так и я вобрал его, приникнув к тебе, о, Природа, матерь всех нас!
Никогда и нигде до той поры не доводилось мне наблюдать утренней зари столь прекрасной. Горы, скалы, утесы порозовели и казались прозрачными. Воздух, наполненный звенящим серебряным светом, был так свеж и чист, что чудилось — каждый вдох дарует новую жизнь. Ночью выпала обильная роса, и теперь, при свете дня, ее крупные, прозрачные капли сияли, как драгоценные камни, рассеянные повсеместно: на листьях горных растений, на мертвых каменных склонах. Было тихо, и никто не мешал моей молитве.
