Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
Стугнинский брод был неширок, а людей, остервенело правивших по нему коней, много. Вода бурлила между плывущими, накатывала холодными волнами. Кони сшибались друг с дружкой, люди кричали, захлебывались, удерживались из последних сил. На середине реки утомленных коней начало сносить. Волны быстрины опрокидывали всадников, кольчуги тянули на дно. Мономах вскрикнул, увидев, как выбросило из седла Ростислава. Переяславский князь вынырнул, хватая ртом воздух. Рукой пытался поймать шею коня, но тяжелая броня не давала подняться. Ростислав потерял коня и стал тонуть.
Мономах пытался направить к нему своего жеребца. Конь не слушался. Князь, забыв про собственную кольчугу и наручи, бросился в воду. Река вмиг поглотила его с головой. Он видел только желтую муть и ничего более, чувствовал, как его тянет куда-то, и понимал, что через мгновение он целиком отдастся этой силе, потому что сопротивляться ей невозможно.
Но какая-то другая сила рванула его за волосы и вытащила из воды.
– Рано тебе, князь, на тот свет торопиться, – с натугой проговорил княж муж Дмитр Иворович, сын убитого воеводы, взваливая Мономаха на его коня.
– Ростислав… – отплевываясь, хрипнул тот.
– Его уже не достать, – был ответ.
До другого берега Стугны не добралось более трети воинов, переплывавших реку. Владимир, тоскуя по брату и сгинувшим в битве лучшим мужам, едва сдерживал рыдания, рвавшиеся из груди вместе со словами. В ту же ночь доскакав до Выдубичей, он послал к Треполю кметей во главе с Дмитром Иворовичем и оружных холопов.
По пути отряду встретилась понурая дружина Святополка, спешившая в Киев, – едва половина людей. У Треполя узнали, что половцы ушли, разделившись, на полдень и на закат. Пока Стугна опадала, входя в берега, на поле за валами искали среди мертвых тела погибших мужей – черниговского воеводу, кормильца князя Ростислава и многих иных. Душилу Сбыславича нашли под грудой убитых половцев и двумя конями. Он был жив и почти цел, только ослабел от удара палицы по лбу и задохнулся под трупами. Ему сказали о гибели Ростислава. Шатаясь, он побрел к реке, вошел в нее и не выходил, пока его не вынесли полуживого от ныряний.
Ростислава нашли через день. По пути в Киев Душило от горя не проронил ни слова, но содрогался от немых и невидимых слез.
Погребли князя в киевском храме Святой Софии, рядом с гробом отца. При том весь Киев полнился дурной молвой. Одни верили россказням, что молодого Всеволожича и его отроков утащил на дно утопленный ими накануне чернец. Другие толковали, будто монах потянул за собой князя, чтоб судиться с ним пред Христом. Третьи просто ругали чернеца и жалели юность Ростислава.
10
Дворский отрок подождал, пока князь медленно спускался по заснеженным ступеням, пропустил его в темь узилища и прикрыл дверь. Лестница вела еще ниже и упиралась в две другие двери. Одна была отверста. Отрок шел позади князя, светильником показывая путь.
Мономах переступил порог клети и поморщился: в узилище стоял смрадный чад. Низкий потолок коптили горящие светильники по стенам, в углу вонял ворох гнилой соломы.
– Шерсть, что ли, жгли? – недовольно спросил князь.
– Ага, жгли, – улыбчиво подтвердил дружинник, уступая князю место на короткой скамье.
Напротив скамьи в цепях, вделанных в потолок, руками вверх обвисал узник. Он был голый, мокрый, избитый плетью и с подпалинами в волосатых местах тела.
Мономах кутался в меховую, порядком облезшую вотолу и равнодушно взирал на узника.
– Он будет говорить?
Отрок, с которым князь пришел, дернул за волосы голову битого холопа.
– Ну, рассказывай, – молвил Мономах, – кто велел тебе украсть рубаху новгородского князя и передать ее полоцким людям для волшбы.
Раб напряг тело, попытался встать на ноги.
– Оговорили, князь, – глухо пробормотал он. – Ничего того не делал и не думал делать. Напраслину возвели…
– Отпирается, – объяснил кметь, пытавший холопа. Он вынул из стенного кольца светильник и поднес пламя к узнику. Тот засучил ногами, стараясь отодвинуться.
– Какой толк тебе отпираться? – утомленно спросил князь холопа. – Если скажешь, пощажу, нет – велю казнить как разбойника.
– Наговор на меня… со зла оклеветали… – всхлипывал узник.
– Убери огонь, – велел Мономах дружиннику. – Без того дышать нечем… Ведите другого, а с этим… потом.
Раба высвободили из оков и за руки утащили в соседнюю клеть. Оттуда приволокли еще одного, в страхе скулящего. Бросили на пол, велели снять одежду, чтоб не портить.
Князь ждал, сидя с закрытыми глазами. Ему было плохо. Гудела, как медный котел, голова. Под опущенными веками плясали цветные вспышки, отдавая в глазах тупой болью. Даже надоедливое нытье поясницы отступало перед этой скоморошьей пляской.
Второй узник был холоп, выкраденный в Полоцке со двора самого князя Всеслава. Посланные для тайного дела отроки две седмицы приглядывались к дворским людям и челяди полоцкого князя-язычника, прозванного чародеем и оборотнем. Под видом калик перехожих гнусавили на дворе и возле песни-славы, песни-былины, песни-жалейки. Слушали разговоры, высматривали самого болтливого и осведомленного в княжьих делах. Самым-самым оказался ключник.
Из боязни быть битым полоцкий раб торопливо оголился. Отроки, весело хлопнув по жирному животу ключника, вдели его в ручные оковы.
– Сам все расскажешь, или помочь тебе – подпалить ятра? – поинтересовались. – А может, по шкуре плетью пройтись? Шкурка у тебя нежная, – они пощипали ключника за бока, – а плеточка у нас особая, с коготочками…
– Сам… ай… не надо… все скажу…
Раб, ежась, уставился на князя – ждал вопросов, хотя и не знал каких. Мономах открыл глаза, мутно посмотрел на него.
– Что знаешь о волхвовании полоцкого князя против моего сына Мстислава?
– Это… по весне которое? – ключник облизнулся и заспешил, дрожа от холода: – Знаю. Князь пригрел в хоромах пришлого волхва. Тот назвался Беловолодом. Князя заставил себя слушать, о богах говорил. Много говорил. Слушать страшно. О тебе, княже, говорил.
– Что говорил обо мне?
– Что от тебя зло будет. Что надо землю русскую разъединить и рассечь, а ты тому помехой станешь. А рассечь надо, чтобы править стали старые княжьи роды и древняя вера вернулась в грады.
– Почему хотели убить моего сына?
– Может, и не убить, – быстро сказал ключник. – Может, покалечить только. Чтоб не было свадьбы с варяжской княжной. Князь Всеслав не хотел того. Говорил, новгородский князь слишком усилится с женой-варяжкой.
– Всеслав сильно одряхлел?
– Из хором мало выходит. С дружиной редко сидит. В пирах невесел, с мечом более недружен. Стар князь. Думы голову одолевают.
– Вестимо стар, если волшбой вместо войны стал промышлять. Волчьи зубы шатаются и шкура облысела, а все старых грез о Новгороде не оставляет… Где нынче тот волхв, все ли еще в Полоцке?
– Ушел давно, а куда неведомо. Всеслав прогнал его.
– Что так?
– Думы князя одолевают, – стуча зубами, повторил раб. – С дружиной вместе не думает, сам в себе помышляет.
Князь поднялся.
– Ну, пускай думает… пока. Пока у меня других забот хватает. Этого вернуть на место, в Полоцк, – сказал он отрокам про ключника. – Второй пусть тут будет.
Во дворе Мономах остановился, запахнул плотнее вотолу и принялся ловить ртом снежинки. Легкий мороз приятно холодил голову. Скучавшие гриди на двух воротных башнях перекрикивались жеребячьей чепухой про девок. Из молодечных несся хохот и звон оружия. От амбарных клетей с припасами приковылял тиун.
– Переяславский посадник приехал, князь.
– Что ж раньше не доложили? – осердился Мономах. – Ну и где он?
– Перво-наперво в поварню отправился.
Князь поспешил в хоромы, длинным гульбищем прошел к черным сеням. Из поварни вкусно пахло копченьем. Сновали холопы, отскакивая от князя. За грубым, едва почищенным столом, где обычно разделывали дичь, восседал Душило Сбыславич. Уплетал холодную баранью ногу, заедал пирогами, запивал бражкой прямо из корчаги. Узрев князя, замычал с полным ртом, приветливо закивал.
– Поздорову ли будешь, Душило?
– И тебе, князь, здравия. Вот, оголодал в пути.
– Не уважаешь княжью честь, боярин, – несильно побранил его Мономах. – На поварне дружиннику трапезовать – князю срам. Пойдем в трапезную.
– Я привык по-простому, – отмахнулся Душило бараньей костью. – Не серчай, князь.
Мономах сел на другой стороне стола.
– Да и я, сказать правду, пиров не люблю, – признался. – Ради дружины только терплю их. Эй, – крикнул он поварской челяди, остолбеневшей у жаровен, – на стол всего и поболее.
– Хороший ты себе двор устроил, князь, – похвалил Душило. – Крепкий, ладный. Не двор, а целый детинец. Я одним глазом успел глянуть. Потом как-нибудь получше рассмотрю.
Он подцепил с принесенного блюда копченый бычий язык, половину сразу затолкал в глотку.
