Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
В любом случае я не показывался Цицерону на глаза допоздна. Когда, по моим расчетам, обед уже был близок к концу, я подошел к двери и встал так, чтобы Цицерон меня видел. Комната, небольшая, но приятная, недавно была украшена фресками, призванными создавать впечатление, что обедающие находятся в саду Цицерона в Тускуле. Всего пришло девять человек, по три на каждое ложе, — превосходное число. Появилась Постумия, как и предсказал Цицерон, — в платье со свободным воротником, совершенно безмятежная, словно случившееся в доме Цезаря никак ее не касалось. Рядом с ней расположился ее муж Сервий, один из старейших друзей Цицерона и самый выдающийся законник Рима, что, несомненно, было истинным достижением в городе, где многие выбирали себе это занятие. В право погружаешься, точно в ледяную воду: расслабляешься, когда дело заканчивается, и заходишься дрожью, когда начинается новое. Сгорбленный от возраста Сервий стал слишком осторожным, в то время как Постумия оставалась красавицей. Он пользовался поддержкой в сенате и так же, как она, был очень честолюбив. Летом он сам хотел избираться в консулы, и Цицерон обещал ему свою поддержку.
Только один человек дружил с Цицероном дольше, чем Сервий, — Аттик. Он возлежал рядом со своей сестрой Помпонией, которая была в браке — несчастливом — с младшим братом Цицерона, Квинтом. Бедный Квинт, — казалось, он, как всегда, пытается найти забвение в вине. За столом присутствовал и Марк Целий Руф, ученик Цицерона, развлекавший присутствовавших нескончаемым потоком шуток и сплетен. Сам же Цицерон расположился между Теренцией и своей обожаемой Туллией. Видя, как он беззаботно смеется шуткам Руфа, никто не догадался бы, что ему пришлось столкнуться с трудностями. Но именно таково одно из качеств успешного государственного деятеля — держать в голове множество вещей и при необходимости переключаться с одной на другую. Иначе его жизнь становится невыносимой.
Через какое-то время Цицерон посмотрел на меня и кивнул.
— Друзья мои, — сказал он достаточно громко, чтобы быть услышанным в шуме застольной беседы. — Уже поздно, и Тирон пришел напомнить мне, что я должен закончить свою инаугурационную речь. Иногда я думаю, что консулом должен быть он, а я — только его слугой.
Все рассмеялись, и я почувствовал на себе взгляды присутствовавших.
— Дамы, — продолжил хозяин, — разрешите мне похитить ваших мужей на несколько минут.
Он вытер рот салфеткой, которую затем бросил на стол, встал и предложил руку Теренции. Та приняла ее с улыбкой, казавшейся особенно привлекательной, поскольку появлялась нечасто. Теренция выглядела как хрупкий зимний цветок, который неожиданно расцвел в лучах успеха Цицерона. Она отказалась от своей всегдашней бережливости и оделась так, как подобало жене консула и будущего наместника Македонии. Новое платье было расшито жемчугом, повсюду блестели только что приобретенные драгоценности, украшавшие шею, небольшую грудь, запястья, пальцы, темные локоны. Гости вышли; женщины направились в таблинум, а мужчины — в комнату для занятий. Хозяин приказал мне закрыть дверь, и улыбка удовольствия немедленно исчезла с его лица.
— В чем дело, брат? — спросил Квинт, в руках которого все еще был бокал с вином. — Ты выглядишь так, будто съел несвежую устрицу.
— Мне бы не хотелось портить этот прекрасный вечер, но у меня возникла неприятность. — Цицерон с угрюмым видом достал судебное предписание, направленное Рабирию, рассказал о приходе сенаторов и своем посещении Цезаря, а затем велел мне: — Прочитай, что сказал этот проходимец.
Я сделал, как было приказано, и когда дошел до последней части — предложения Цезаря, то увидел, как все четверо обменялись взглядами.
— Ну что же, — сказал Аттик. — Если ты отвернешься от Катула и его друзей после всех обещаний, которые дал им перед выборами, тебе действительно может понадобиться его защита. Такого они тебе никогда не простят.
— А если я сдержу слово и выступлю против закона популяров, Рабирия признают виновным, и я буду вынужден защищать его на Марсовом поле.
— Этого ни в коем случае нельзя допустить, — промолвил Квинт. — Цезарь совершенно прав. Ты обязательно проиграешь. Надо любой ценой добиться, чтобы его защищал Гортензий.
— Но это невозможно. Как глава сената, я не могу оставаться в стороне, когда распинают сенатора. Иначе что же я за консул?
— По крайней мере, живой консул, а не мертвый, — ответил Квинт. — Ведь если ты выступишь на стороне патрициев, то окажешься, поверь мне, в настоящей опасности. Даже сенат не будет единым, Гибрида об этом позаботится. Там, на скамейках, есть множество людей, которые ждут не дождутся твоего падения. И Катилина — первый из них.
— У меня есть мысль, — сказал молодой Руф. — Почему бы не вывезти Рабирия из города и не спрятать где-нибудь до тех пор, пока здесь все не утихнет?
— А мы сможем? — спросил Цицерон. Обдумав предложение, он покачал головой. — Я восхищен твоей храбростью, Руф, но ничего не выйдет. Если мы не отдадим Цезарю Рабирия, он легко может проделать то же самое с кем-нибудь другим — с Катулом или Исавриком, например. Ты представляешь, какими будут последствия?
Все это время Сервий внимательно изучал судебное предписание. У него были слабые глаза, и он держал свиток так близко к подсвечнику, что я испугался — не вспыхнет ли папирус?
— Perduellio, — пробормотал он. — Странное совпадение. В этом месяце я хотел предложить сенату отменить законодательный акт, касающийся perduellio. Я даже изучил все случаи, когда он применялся. Они все еще лежат на столе у меня дома.
— Может быть, именно там Цезарь и подхватил эту идею? — заметил Квинт. — Ты это с ним никогда не обсуждал?
— Конечно нет. — Сервий все еще водил носом по свитку. — Я с ним никогда не разговариваю. Этот человек — законченный негодяй. — Он поднял глаза и увидел, что Цицерон пристально смотрит на него. — В чем дело?
— Мне кажется, я знаю, как Цезарь узнал о perduellio.
— Как?
— Твоя жена была сегодня у Цезаря, — сказал Цицерон после некоторых колебаний.
— Чушь. С какой стати Постумия будет посещать Цезаря? Она его почти не знает. Сегодня она весь день провела у сестры.
— Я видел
