Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
— Ну что ж, может, и так. Я уверен, что этому есть простое объяснение.
Сервий притворился, что продолжает читать. Через некоторое время он сказал низким и обиженным голосом:
— А я все никак не мог понять, почему ты не обсудил предложение Цезаря за столом. Теперь я все понимаю. Ты не хотел открыто говорить при моей жене — на тот случай, если она окажется в его кровати и все ему расскажет!
Всем было страшно неловко. Квинт и Аттик смотрели в пол, и даже Руф замолчал.
— Сервий, Сервий, старина, — сказал Цицерон, взяв его за плечи. — Я очень хочу, чтобы ты заменил меня на должности консула. Я тебе полностью доверяю. Не сомневайся в этом.
— Но ты оскорбил честь моей жены, а значит, нанес оскорбление и мне. Так зачем же мне твое доверие?
Он стряхнул руки Цицерона с плеч и с достоинством удалился из комнаты.
— Сервий! — позвал его Аттик, который не переносил подобных сцен. Однако бедняга уже вышел, а когда Аттик решил пойти за ним, Цицерон негромко сказал:
— Оставь его, Аттик. Ему надо говорить со своей женой, а не с нами.
Последовало долгое молчание. Я прислушивался — не донесутся ли из таблинума громкие голоса? — однако за дверью раздавался только шум от мытья посуды.
— Так вот почему Цезарь всегда опережает своих врагов… У него есть лазутчики во всех кроватях, — неожиданно рассмеялся Руф.
— Замолчи, — прервал его Квинт.
— Да будь проклят этот Цезарь! — неожиданно закричал Цицерон. — Нет ничего плохого в честолюбии. Я и сам честолюбив. Но его стремление к власти — это что-то запредельное. Ты смотришь ему в глаза, а кажется, будто глядишь в черную морскую бездну во время шторма. — Он уселся в кресло и начал пальцами выбивать дробь по подлокотнику. — У меня нет выбора. Но если я соглашусь на его условия, то смогу выиграть время. Они ведь работают над своим проклятым законом уже несколько месяцев.
— А что плохого в том, чтобы раздать пустующие земли беднякам? — спросил Руф, который, как и многие молодые люди, испытывал симпатию к популярам. — Ты же ходишь по улицам — люди действительно голодают.
— Согласен, — ответил Цицерон. — Но им нужна еда, а не земля. Чтобы обрабатывать землю, надо иметь знания и трудиться без устали. Хотел бы я увидеть, как те разбойники, которых я видел у дома Цезаря, будут обрабатывать землю с восхода до заката. Если наше пропитание будет зависеть от их труда, через год мы умрем от голода.
— Но Цезарь, по крайней мере, думает о них.
— Думает о них? Цезарь не думает ни о ком, кроме самого себя. Ты действительно веришь, что Красс, самый богатый человек в Риме, беспокоится о бедняках? Они хотят устроить благотворительную раздачу земли — причем им самим это ничего не будет стоить, — чтобы создать себе полчище приверженцев, которые обеспечат им вечную власть. Красс уже давно смотрит в сторону Египта. Одним богам ведомо, что нужно Цезарю, — не удивлюсь, если весь мир. Беспокоятся!.. Воистину, Руф, иногда ты говоришь как молодой дурак. Что ты изучил, приехав в Рим? Только правила азартных игр и местоположение публичных домов?
Вряд ли Цицерон хотел, чтобы его слова прозвучали так грубо, но они подействовали на Руфа как удар кнута. Когда он отвернулся, в его глазах стояли слезы, и не от обиды, а от гнева. Он давно уже перестал быть тем очаровательным подростком, которого Цицерон некогда взял себе в ученики, и превратился в молодого человека со все возраставшим честолюбием, — к сожалению, Цицерон этого не заметил. Руф больше не принимал участия в обсуждении, хотя оно продолжалось еще какое-то время.
— Тирон, — обратился ко мне Аттик. — Ты был в доме Цезаря. Как думаешь, что должен сделать твой хозяин?
Я ждал этого — на таких внутренних советах ко мне всегда обращались напоследок, и я неизменно готовил ответ.
— Думаю, что, согласившись с предложением Цезаря, мы сможем добиться кое-каких изменений в законе. И это можно будет представить патрициям как нашу победу.
— А затем, — задумчиво сказал Цицерон, — если они не согласятся на изменения, это будет только их вина, и я освобожусь от своих обязательств. Что ж, не так плохо.
— Молодец, Тирон! — объявил Квинт. — Как всегда, ты самый умный в этой комнате. — Он нарочито зевнул. — Пойдем, брат. — С этими словами он поднял Цицерона с кресла. — Уже поздно, а тебе завтра выступать. Ты должен выспаться.
Когда мы дошли до прихожей, в доме уже все стихло. Теренция и Туллия ушли спать. Сервий и его жена уехали домой. Помпония, ненавидевшая государственные дела, отказалась ждать супруга и уехала вместе с ними, как сказал нам слуга. На улице ждали двое рабов с носилками Аттика. Снег блестел в лунном свете. Где-то в самом сердце города раздался знакомый крик ночного сторожа, провозгласивший наступление полуночи.
— С Новым годом, — сказал Квинт.
— И с новым консулом, — добавил Аттик. — Молодец, Цицерон. Я горжусь тем, что я твой друг.
Они пожимали ему руку и хлопали по спине, и я заметил, что Руф делает то же самое, однако без особого воодушевления. Теплые поздравления прозвучали в холодном ночном воздухе и смолкли. А Цицерон стоял и махал вслед носилкам, пока те не скрылись за поворотом. Когда он повернулся, чтобы вернуться в дом, то слегка споткнулся и попал ногой в кучу снега, которую нанесло около порога. Вытащив мокрую ногу, он отряхнул ее и негромко выругался. Меня так и подмывало сказать, что это тоже знак, однако я благоразумно промолчал.
III
Не знаю, как церемонии проходят теперь, когда высшие магистраты — это не более чем мальчики на побегушках у божественного Августа, а во времена Цицерона первым, кто приходил к консулу в день его вступления в должность, был член коллегии авгуров.
Поэтому перед рассветом Цицерон вместе с Теренцией и детьми расположился в атриуме, ожидая авгура. Мой хозяин плохо спал — я слышал, что он ходит по комнате прямо надо мной; так он делал всегда, когда размышлял. Однако его способность к быстрому восстановлению была невероятна, и утром он выглядел полностью отдохнувшим и готовым и стоял вместе с семьей, как олимпиец, который всю жизнь упражнялся ради единственного забега и наконец собрался совершить его.
Когда все было готово, я подал сигнал привратнику, и он открыл двери, чтобы впустить пуллариев, хранителей священных петухов, — с полдесятка худосочных мужчин, которые сами напоминали цыплят. Вслед за ними появился авгур, стуча по полу своим посохом:
