Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
— Этим человеком можно только восхищаться, — сказал Цицерон, обойдя комнату три или четыре раза. — Вот стою я, который завтра сделается самым могущественным человеком в Риме, а он пока не стал даже претором. Но мне приходится плясать под его дудку.
Через какое-то время я заметил, что за нами наблюдают. Из-за двери на нас внимательно смотрела девочка лет десяти — по всей видимости, дочь Цезаря. Я улыбнулся ей, и она быстро убежала в комнату. Через несколько минут из этой же комнаты появилась Аврелия, мать Цезаря. Узкие темные глаза и настороженно-внимательное выражение лица делали ее похожей на хищную птицу. Казалось, она излучает холодное гостеприимство. Цицерон знал ее много лет. Все три ее брата, Котты, достигли консульства; и если бы Аврелия родилась мужчиной, она также стала бы консулом, потому что была умнее и храбрее любого из них. Теперь же ей приходилось заботиться о положении сына. Когда умер ее старший брат, Аврелия повернула дело так, что Цезарь смог занять его место, как один из пятнадцати членов коллегии понтификов, — блестящий ход, и вы скоро поймете это.
— Цицерон, прости его за грубость, — сказала она. — Я напомнила ему, что ты здесь, но ведь ты его знаешь.
В коридоре послышались шаги, и мы увидели женщину, шедшую по коридору к двери. Она явно хотела проскочить незамеченной, однако у нее развязался шнурок. Прислонившись к стене, чтобы завязать его, — ее рыжеватые волосы были растрепаны — она виновато посмотрела в нашу сторону. Я не знаю, кто был больше смущен: Постумия — именно так звали женщину — или Цицерон, который много лет знал ее как жену своего ближайшего друга, законника и сенатора Сервия Сульпиция. Тем вечером она должна была присутствовать на обеде у Цицерона.
Цицерон быстро перевел взгляд на Венеру и притворился, что глубоко погружен в беседу:
— Прекрасная вещь. Это работа Мирона?
Он не поднимал глаз до тех пор, пока Постумия не ушла.
— Ты поступил весьма благовоспитанно, — одобрила Аврелия. — Я не упрекаю своего сына за его связи — мужчина есть мужчина, — но некоторые современные женщины бесстыдны сверх всякой меры.
— О чем вы шепчетесь?
Любимым приемом Цезаря и в войне, и в мире было неожиданно подкрасться сзади. Услышав его голос, похожий на скрипящий песок, мы все разом обернулись. Он и сейчас стоит у меня перед глазами — большой череп, неясно вырисовывающийся в тусклом свете дня. Люди постоянно спрашивают меня о нем: «Ты встречался с Цезарем? Каким он был? Расскажи, каким был великий бог Цезарь?» Что ж, я помню прежде всего удивительное сочетание твердости и слабости: мускулы солдата — и небрежно повязанная туника щеголя; острый запах пота, как после военных упражнений, — и сладкий аромат шафранового масла; безжалостное честолюбие, скрытое под неодолимым обаянием.
— Осторожнее с Аврелией, Цицерон, — продолжил он, появляясь из тени. — Как государственный деятель, она в два раза сильнее всех нас, вместе взятых, правда, мама?
Обняв мать сзади за талию, он поцеловал ее за ухом.
— Немедленно прекрати, — сказала Аврелия, освобождаясь и притворяясь недовольной. — Я уже достаточно поиграла в хозяйку. Где твоя жена? Негоже ей пропадать где-то без сопровождения. Как только она вернется, немедленно пошли ее ко мне. — Она учтиво кивнула Цицерону. — Мои наилучшие пожелания на завтрашний день. Стать в семье первым, кто достиг консульства, — это что-нибудь да значит.
— Правда ведь, Цицерон, — Цезарь с восхищением посмотрел на нее, — женщины в этом городе заслуживают гораздо большего уважения, чем мужчины. Твоя жена — хороший пример тому.
Намекал ли Цезарь на то, что хочет соблазнить Теренцию? Не думаю. Было бы легче завоевать самое непокорное галльское племя. Но я увидел, что Цицерон с трудом сдержался.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать женщин Рима, — заметил он. — Хотя лучшего знатока, чем ты, трудно найти.
— Тогда зачем ты здесь?
Цицерон кивнул мне, и я достал из своего футляра для свитков судебное предписание.
— Хочешь, чтобы я нарушил закон? — произнес Цезарь с улыбкой, возвращая мне свиток. — Я не могу его обсуждать. Ведь я буду судьей.
— Я хочу, чтобы ты оправдал Рабирия по всем этим статьям.
— Не сомневаюсь.
Цезарь кашлянул в своей обычной манере и убрал тонкую прядь волос за ухо.
— Послушай, Цезарь, — нетерпеливо сказал Цицерон. — Давай поговорим откровенно. Все знают, что трибуны получают приказы от тебя и Красса. Вряд ли Лабиен знал имя своего несчастного дяди до той минуты, когда ты назвал его. Что же касается Суры, то для него perduellio было разновидностью рыбы, пока ему не объяснили. Ты опять что-то замышляешь.
— Нет, правда, я не могу говорить о деле, которое буду судить.
— Признайся, цель всех этих обвинений — побольнее ужалить сенат.
— Все свои вопросы ты должен задать Лабиену.
— А я задаю их тебе.
— Хорошо, если ты настаиваешь. Я бы назвал это напоминанием сенату: если он будет и дальше унижать достоинство жителей Рима, убивая их представителей, то убитые будут отомщены, сколько бы времени на это ни потребовалось.
— И ты серьезно полагаешь, что сможешь укрепить достоинство людей, устрашая беспомощного старика? Я только что видел Рабирия. Он уже ничего не соображает — слишком стар. Даже не понимает, что происходит.
— Но если он ничего не понимает, его невозможно устрашить.
— Послушай, дорогой Гай, мы дружим уже много лет, — сказал Цицерон после долгого молчания, уже другим тоном. На мой взгляд, это было сильным преувеличением. — Могу я дать тебе дружеский совет, как старший брат младшему? Тебя ожидает блестящее будущее. Ты молод…
— Не так уж и молод. Мне сейчас на три года больше, чем было Александру Македонскому, когда он умер.
Цицерон вежливо засмеялся; он подумал, что Цезарь шутит.
— Ты молод, о тебе идет добрая слава, — продолжил он. — Зачем рисковать ею, вступая в подобное столкновение? Дело Рабирия не только настроит людей против сената, его смерть будет пятном на твоей чести. Сегодня это может понравиться толпе, но завтра все разумные люди отвернутся от тебя…
— Ну что же, я готов рискнуть.
— Ты понимаешь, что, как консул, я обязан защищать его?
— Это будет роковой ошибкой, Марк… Если позволишь, я тоже отвечу тебе как другу: подумай
