Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

Что начало происходить, когда под властью христиан оказалось больше нехристиан, чем во все предыдущие века? Хотя самопровозглашенная миссия распространения цивилизации – важнейшая идеологема имперской легитимации – легко могла быть переформулирована в миссию религиозную, колониальные державы практически никогда не проводили активной политики обращения своих подданных в христианство. Обращалось внимание на духовное окормление колонизующих европейцев, а ритуальный фасад колониального господства непременно содержал христианскую символику. Но в остальном логика господства чужаков над населением, которое нередко распадалось на разные религиозные группы, требовала сохранять мир в стране, избегая религиозных провокаций. Поэтому еще в конце XIX века империи в силу самой их структуры оставались более религиозно нейтральными, чем национальные государства. После восстания сипаев 1857 года манифест королевы Виктории, обращенный к владыкам и народам Индии, в ноябре 1858‑го подтвердил принцип невмешательства властей в дела индийских религиозных общин[777]. В договоры, заключенные после 1870 года с султанами Малайи, также включался пункт о невмешательстве. Такие обещания не всегда выполнялись, но и британцы, и нидерландцы действовали с большой осторожностью, особенно в отношении ислама. В то же время путем иерархизации и бюрократизации неконтролируемую религиозную жизнь собирались в перспективе поставить под более надежный контроль[778]. Такая практика в империях широко распространилась: после первого раздела Польши в 1772 году Мария Терезия учредила в Галиции пост верховного раввина на государственном содержании, который должен был держать своих братьев по вере под контролем[779]. В протекторате Тибет цинское правительство в XVIII веке переформатировало ламаистскую иерархию заново и попыталось превратить ее в управляемый инструмент контроля. Среди многих других методов, с помощью которых пытались манипулировать соотношением религиозных сил в XVIII веке, не лишая их полностью власти, использовалось вмешательство в распределение высших религиозных должностей – точно так же, как светские правительства в Европе настаивали на участии в поставлении католических епископов. Мусульмане были особенно неудобными подданными, в частности, потому, что многие торговцы и паломники среди них поддерживали контакты, выходящие за границы колонии. Из-за этого колониальные власти часто считали необходимым изолировать «своих» мусульман от остальной общины верующих, ограничив, например, возможности для паломничества в Мекку[780].

Стараясь сохранять хорошие отношения с «надежными» религиозными лидерами, имперские власти попадали в парадоксальные ситуации. Так, в исламских странах к мистическим суфийским орденам относились скорее с подозрением. Колониальные функционеры предпочитали иметь дело с оседлыми и хотя бы мало-мальски рационально мыслящими местными духовными авторитетами. Однако в Сенегале накануне 1914 года французы поневоле пришли к выводу, что в интересах внутреннего порядка имеет смысл сотрудничать не с племенными вождями, а с пусть и неуступчивыми и трудно управляемыми духовными лидерами суфийских братств – марабутами. Они были менее продажными, чем вожди, пользовались бóльшим авторитетом у населения, а значит, обладали бóльшими возможностями для продвижения интересов[781]. В любой империи, будь то Британская, Российская или Французская, религиозная политика относилась к обязательным долгосрочным задачам колониального государства. Если в этой сфере, с имперской точки зрения, допускались ошибки, это могло вызвать восстания, справляться с которыми особенно сложно. Вся имперская история XIX века, в том числе сино-маньчжурская, проникнута страхом перед мятежами мусульман. «Восстание ислама» (1818; такое запоминающееся название носила эпическая поэма Перси Биши Шелли, речь в которой, впрочем, шла скорее о Французской революции) началось, с западной точки зрения, не с триумфа аятоллы Хомейни в 1979 году и не с 11 сентября 2001 года, а с воинственных мусульманских движений рубежа XVIII–XIX веков. Империи так или иначе всегда вмешивались в религиозную жизнь и религиозные иерархии колоний, но никогда не изменяли их фундаментально. Случались насильственные обращения в христианство или в другие веры, но в целом такие вещи не одобрялись и даже пресекались. Однако если речь шла не о собственных колониях, а о чужих, религиозный вопрос служил для империй одним из источников намеренно провоцируемых беспорядков: это случалось, когда европейская великая держава объявляла себя защитницей христианских меньшинств в какой-либо восточной империи. Например, Россия вступалась за греков в Османской империи, Франция – за христиан в Ливанских горах (а султан Абдул-Хамид II, наоборот, объявил себя покровителем всех мусульман, живших под владычеством христиан). И то и другое привело к международным конфликтам и войне. Наконец, во время Первой мировой войны подстрекательство религиозных, этнических или формирующихся национальных меньшинств в составе враждебных империй к мятежу было частью немецкой стратегии в отношении Британской империи и Британской – в отношении Османской империи («Лоуренс Аравийский»)[782]. Такую же стратегию опробовали уже в ходе англо-русской «большой игры» в XIX веке.

К главным линиям развития глобальной истории религий в XIX веке относятся подъем и упадок христианского миссионерства[783]. Миссионерские усилия европейцев раннего Нового времени, несмотря на их колоссальные культурные последствия – достаточно упомянуть посредническую миссию иезуитов между Европой и Китаем в XVII–XVIII веках, – в количественном отношении привели к скромным результатам. Массовые обращения в Азии не одобрялись и не допускались ни европейскими колониальными державами, ни туземными владыками, а Африка находилась еще вне поля деятельности миссионеров. Примерно из миллиона человек, попавших в XVII и XVIII веках в Азию в результате деятельности Голландской Ост-Индской компании, лишь около тысячи составляли духовные лица, главная задача которых состояла в противодействии конкурирующему католицизму[784]. XIX век, напротив, стал великой эпохой освоения миссионерами новых регионов для христианизации больших масс населения и даже целых народов. Новое миссионерство было протестантским феноменом, впрочем, у него имелись предшественники на рубеже XVII–XVIII веков (миссия пиетистов из Галле в датском Транкебаре, Юго-Восточная Индия). Возникло это протестантское миссионерство в Великобритании и некоторое время спустя в США как результат избыточного воодушевления «евангелического обновления». Если в раннее Новое время пытались обратить в христианскую веру чужеземных владык, то теперь речь шла о массовом миссионерстве среди язычников. Если искать дату начала этого движения, следует обратить внимание даже не на основание отдельных миссионерских обществ (например, Баптистского миссионерского общества в 1792‑м, вначале надконфессионального Лондонского миссионерского общества в 1795‑м или англиканского Церковного миссионерского общества в 1799 году), а на открытие Британской Индии для миссионеров, согласно новой хартии Британской Ост-Индской компании в 1813 году. Начиная с этого времени в Индию хлынули купцы и миссионеры, и этот поток постоянно увеличивался. Отныне освоение рынков и ловля душ происходили одновременно. Второй крупный регион миссионерства в Азии, Китайская империя, был «открыт» благодаря ряду неравноправных договоров 1858–1860 годов, тогда как до этого миссионеры начиная с 1807 года действовали в более стесненных и