Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
— В этом виноват мой башмачник.
Он повторил это дважды, несколько раз прошёлся по комнате, стал остывать и уже спокойней спросил:
— Могу ли я по крайней мере гулять?
— Нет, я не могу позволить вам этого.
— Вы не можете мне позволить?! Стало быть, я в тюрьме?! Где же верность, которую вы мне обещали? Где ваши клятвы? Отвечайте же мне!
Он забыл, что явился незваным и тем поставил коменданта в ложное положение. Хэммонд не решился ему это сказать и молча вышел, но своих приказов не отменил.
Король действительно оказался в тюрьме.
Между тем его высокомерный отказ вывел из равновесия даже пресвитериан, которые предводительствовали в парламенте. К тому же шпионы Кромвеля добросовестно исполняли возложенные на них поручения. Им скоро стало известно в общих чертах содержание договора. Всем стало ясно: это война. Возмущение парламента и армии стало единодушным. Не успело третьего января 1648 года открыться заседание нижней палаты, как со скамьи поднялся самый неприметный, самый молчаливый депутат Томас Рот и сказал:
— Милорд председатель, наш король в последнее время ведёт себя так, как будто единственным приличным местом его пребывания был бы Бедлам[21]. Я покорнейше прошу более не обращаться к нему.
Айртон тотчас его поддержал:
— Государь отказал своему народу в защите и покровительстве, отвергнув его предложения, но мы обязаны повиноваться ему только за его покровительство. Он отказывает нам в этом, следовательно, и мы не обязаны подчиняться и управлять государством должны без него.
После столь решительных заявлений пресвитериане стали приходить в себя. Один из их вождей заявил:
— Отказаться от согласия с королём — значит уничтожить парламент!
В самом деле, это было давним обычаем, но не законом, а всё-таки аргумент был очень сильный, опровергнуть его было нельзя, его можно было только отбросить, разрушив традицию. Никто не решался на это. Пресвитериане ободрились. Представители нации колебались. Предложение Томаса Рота могло не пройти.
Мужественное предложение Томаса Рота было принято подавляющим большинством голосов: сто сорок один против девяноста двух.
Вскоре военный комитет двух королевств, созданный во время первой гражданской войны, был распущен. Вместо него был создан Комитет безопасности, или Комитет Дерби-хауза, как стали его называть по месту, где он заседал. Во всех вопросах безопасности и войны он был объявлен полностью независимым от парламента. Было самое время. Война уже началась.
4
Вскоре был отдан новый приказ: арестовать короля и переправить его в замок Херст-Кастл. Отряд высадился на Уайте в сумерки под проливным дождём. Помещение, где жил государь, было окружено караулом, часовые стояли под каждым окном и внутри. Приближённые советовали Карлу тотчас бежать, уверяя его, что в эту тёмную дождливую ночь достаточно возможностей для того, чтобы ускользнуть и от самой строгой охраны. Но воля короля, всегда слабая, была парализована окончательно. Он утешался надеждой, уже не слабой, но призрачной, будто им, армии и парламенту, не обойтись без него, и отклонил предложение, может быть, фантастическое, но всё же в этих обстоятельствах исполнимое.
Ему не дали выспаться. В дверь постучали. Чей-то голос громко сказал:
— Отоприте.
Герцог Ричмонд, охранявший покой короля, отказался. Снаружи стучали. Государь проснулся и сказал:
— Отоприте.
Вошёл, гремя шпорами, офицер с охраной. Офицер, не поклонившись, не отдав почестей, должных по этикету, сказал:
— Ваше величество, у нас приказ увезти вас отсюда.
— Приказ? От кого?
— От армии.
— Куда?
— В замок.
— А какой?
— В замок.
— Такого замка нет, который назывался бы просто замком. Я готов следовать в какой угодно замок, только назовёте его.
— В замок Херст-Кастл.
— Худшего выбрать они не могли! Позволено ли мне взять с собой слуг?
— Только самых необходимых.
Король выбрал двух камердинеров. Герцог Ричмонд вышел распорядиться, чтобы приготовили завтрак. Но под окнами застучали подковы. Подали лошадей. Офицер сказал без поклона:
— Ваше величество, надобно ехать.
Король не нашёл, что возразить. Он молча вышел и поместился в карете вместе с двумя камердинерами. Офицер хотел сесть рядом с ним, но государь выставил ногу и приказал затворить дверцы кареты. Отряд кавалерии тотчас её окружил. На берегу их ожидало небольшое судёнышко. Спустя три часа они были в Херст-Кастле.
Замок возвышался на одинокой скале. В подножие с злобным рёвом бросался прибой. Даже в летнюю пору замок был сырым и угрюмым, зимой ледяной холод исходил от неровных каменных стен.
Король почувствовал вдруг, что он обречён. Ему го и дело припоминались мрачные трагедии прошлого: Генрих VI, Эдуард II, удавленный в Беркли, Ричард II и чаще других его бабка Мария Стюарт, казнённая в замке Фотерингей, грозный пример и соблазнительный юридический прецедент: если можно было бросить под топор палача королеву, то почему нельзя также поступить с королём?
Прежде презиравший охрану, монарх заговорил, рассчитывая на то, что каждое его слово попадёт, куда надо. Он досконально изучил декларацию, в которой армия требовала судить его как преступника, однако один из агентов сумел тайно ему передать:
«Меня заверили, что Кромвель не соглашается с ними. Его намерения и их планы несовместимы, как огонь и вода. Они стремятся к чистой демократии, тогда как он видит свой идеал в олигархии».
Теперь он рассчитывал на него, убеждал офицера охраны:
— Не существует законов, на основании которых государь может быть привлечён к суду своими же подданными.
Он был в этом прав, к тому же стремился опровергнуть юридический прецедент: ведь королева Мария Стюарт была казнена не по приговору подданных, а по приговору, который подписала другая королева, королева Елизавета. Офицеру нечего было ответить, или у него был приказ в разговоры с узником не вступать. Пленник всё же на что-то надеялся, пробовал даже пугать, что в случае расправы над ним торговцы и финансисты откажут в поддержке парламенту, а европейские государи в знак мести вторгнутся в Англию, с ними соединятся повстанцы Ирландии, в таком случае парламенту не устоять.
Всё это был уже пустой разговор. Второго декабря армия в полном порядке вступила в Лондон, торжественно, строго, в полном молчании, точно каждый солдат понимал историческую важность момента. Полк кавалерии разместился в Гайд-парке, недалеко от Вестминстера, как будто взял его под прицел. Главная квартира расположилась в Уайт-холле. Покои короля занял Ферфакс.
Это было предупреждение. Парламент его не услышал. Он тоже питался надеждами, что его не тронут, потому что без него нельзя обойтись. Четвёртого декабря представителям нации стало известно, что монарх заключён в мрачный Херст-Кастл. Пресвитериане встретили это известие бурей негодования:
— Мы обесчещены!
— О нет! Этого мало! Мы погибли, если не отразим блистательным образом этого дерзкого беззакония!
Принялись отражать. Правда, ничего блистательного из этого не получилось. Было принято довольно безобидное и скромное постановление, что похищение короля произошло без ведома и согласия представителей нации. Зато с новым жаром принялись обсуждать уступки, сделанные государем. Это было сражение индепендентов с пресвитерианами. Доводы с обеих сторон гремели, как выстрелы. Ночь наступала. Старики и те, кто был послабей, начинали дремать. Тогда поднялся Уильям Принн, сторонник пресвитериан, богослов, одним из первых поднявший бесстрашный голос против злоупотреблений короля и правительства, одним из первых пострадавший от королевского произвола: несколько лет провёл он в тюрьме, у него были отрезаны оба уха, он выдержал наказание позорным столбом. Он произнёс длинную речь:
— Милорд председатель! Всем известно, что я стану говорить в пользу мира, а меня уже обвиняют в отступничестве, уже называют меня фаворитом короля, намекая на заглавие одного из моих сочинений. Что ж, я напомню вам все те милости, которыми меня удостоили его величество и его министры: отрезали мне сперва одно ухо, потом другое; три раза выставляли меня к позорному столбу и держали каждый раз по два часа; палачи сожгли мои сочинения, хотя цензура позволила их напечатать; осудили меня уплатить два штрафа, каждый по пять тысяч фунтов стерлингов, продержали меня восемь лет в тюрьме, не давая ни перьев, ни чернил, ни бумаги, ни книг, кроме Библии, не допускали ко мне друзей, давали мне столько пищи, чтобы только не умереть от голода. И если кто из представителей нации завидует мне, тот имеет полное основание величать меня фаворитом или отступником.
