Мухтар Ауэзов - Путь Абая. Том 2
— Абиш, родной мой! У нас с тобой не только общие мысли и мечты, в этом году мы с тобой оказались соратниками в общей борьбе, и то, что я узнал тебя как стойкого борца, большая радость для меня.
Бледное лицо Абиша порозовело: он догадывался, что отец доволен его деятельным вмешательством в «Дело Макен Азимовой», но сегодня впервые услышал это из его собственных уст.
— Вы хотите сказать, что я выиграл борьбу, сознательно пойдя на испытание, а я достиг этого не своим искусством, моей заслуги здесь нет. Русский закон для Макен оказался более сострадательным, чем темный закон степей или мусульманский шариат ходжей и мулл. Русский суд опозорился бы, если бы отдал Макен и Дармена в руки биев, послушных воле Уразбая или Ак-ишана. В деле Макен победило не мое искусство ходатая, а то, что оно дошло до своего логического конца.
…Абай старался не разлучаться с сыном, но в городе у Абиша было много друзей и сверстников, также горячо ему преданных. Это были братья и соратники вроде Какитая, Дармена, Мухи, веселого острослова Утегельды, певца Альмагамбета и неутомимого рассказчика Баймагамбета.
Перед отъездом Абиш провел несколько вечеров в их обществе, недавно побывал у Какитая, а сегодня молодежь собралась в Затоне у Дармена.
Грузчик Абен и его жена Айша, сильно пострадавшие во время разгрома, учиненного в их доме, не изменили своего дружеского расположения к Дармену и охотно пустили его жить к себе. В небольшом домике гостеприимного грузчика нашли приют и Муха с Альмагамбетом.
Абиш приехал в Затон вместе с Какитаем и Утегельды.
Когда молодежь расположилась пить чай за низким круглым столом, на огонек неожиданно завернул и Павлов. Увидев на пороге улыбающегося Федора Ивановича, Абен и Айша встретили его, как самого дорогого гостя, и провели на почетное место. Для Абиша приход Павлова явился приятной неожиданностью.
— Ой, как хорошо, что вы пришли! Проходите, проходите сюда! — радостно говорил Абиш, приглашая Павлова сесть между собой и Абеном.
Увидев компанию молодых людей, Федор Иванович сказал, что зашел по пути, ненадолго, у него есть небольшое дело к Абену. За чаем Павлов оживленно разговаривал с Абишем и дал понять, что следит за тем, как проходит в суде дело Макен и Дармена.
— Кто же сообщает вам о нем? — спросил Абиш. Павлов ответил уклончиво, посмеиваясь.
— Все события, связанные с Абеном и его домом, меня очень интересуют. Мой гонимый друг Марков свою адвокатскую практику начал в Затоне. Хотя он и не присяжный поверенный, но прошение в окружной суд по делу Макен составил не хуже любого юриста. Должен сознаться, что и для меня это дело явилось первым адвокатским опытом.
Федор Иванович взглянул на Абена, на лице которого еще сохранился рубец от недавно зажившей раны, и слегка улыбнулся. Абиш живо перехватил этот взгляд.
— Мы очень вам благодарны, но скажите, пожалуйста, ваше вмешательство в дело девушки, бежавшей из аула в город, тоже входит в программу вашей революционной деятельности?
Понимая, что за этим шутливым вопросом не кроется никакой иронии, а, напротив, стоит неподдельный интерес, Федор Иванович ответил тоже шутливо.
— Ну, разумеется, входит в программу! Стали бы разве рабочие Затона напрасно проливать свою кровь и подставлять головы под шокпары торговцев?! Ради чего же они сами били баев так охотно, если бы это не входило в нашу программу?!
И Федор Иванович весело рассмеялся, а Абиш продолжал по-прежнему шутливо допрашивать:
— Стало быть, по-вашему, рабочие Затона внесли свою лепту физической силой в общее дело борьбы с неправдой? Можно расценивать так их поступок?
И Федор Иванович ответил уже совершенно серьезно.
— Безусловно. Мы стремимся научить рабочего в любое время и в любых обстоятельствах распознавать своих врагов. Наши товарищи — Абен, Сеит и другие — хорошо поняли истинный смысл «Дела Макен Азимовой».
Абен догадался, что именно сказал о нем Федор Иванович на русском языке, и сам вмешался в разговор:
— Марков и Павлов говорят, что самый большой наш враг — это баи, волостные управители, торговцы и чиновники. Рабочие их слушают и тоже начинают рассказывать, как много горя они терпели в степи и в городе. Федор Иванович и Марков — наши верные друзья, с ними можно говорить обо всем. Они знают, о чем мы думаем, чего хотим. Мы узнали от них, кто наш враг. А если знаешь своего врага, то знаешь, кого надо бить!
Федор Иванович подождал, когда закончит говорить Абен, и сказал, одобрительно кивнув головой:
— Рабочий люд Затона только ждал случая, чтобы показать свою силу врагам. «Дело Макен Азимовой» как раз и явилось подходящим для этого поводом. Я советую вам, Абиш, послушать Маркова, он вам разовьет целую теорию на этот счет… Он даже своим товарищам написал, как рабочему классу для распознавания своего врага, пригодился, такой пережиток средневековья, как обычай умыкания невесты…
После чая Павлов сразу же, к большому сожалению Абиша, заторопился домой.
После его ухода молодежь предалась веселью. По просьбе Абиша Дармен взял в руки домбру и для начала исполнил новый, не известный товарищам кюй вступления. Играл он мастерски, извлекая из инструмента пленительные глуховатые звуки прекрасной мелодии, но слушатели ждали песен, и он, повернувшись к Абишу, с горечью заговорил:
— Вижу, вы хотите, чтобы я спел. Но вы ведь сами понимаете, какие песни я могу петь сейчас, в эти дни. Есть одна мелодия, которая звучит в моей душе, и я хотел, чтобы первой ее услышала Макен, если судьба даст мне возможность с ней свидеться. Но ты, Абиш, собираешься в далекий путь, и если я не открою тебе эту мелодию, ты уедешь, так и не узнав, что творится в моей груди.
Дармен с любовью обвел взглядом присутствующих:
— Если со мной нет Макен, то тут сидят ее верные друзья. Я открою вам то, что до сих пор хранил в своем сердце. Вы, конечно, не забыли сказку «Шаркен», которую нам рассказал Бака. Помните, о чем говорил своему мудрому другу Дандану израненный стрелами юноша Зукуль-Макан после гибели в бою своего брата — богатыря Шаркена: «Вот здесь, в сердце, мои раны внутренние, а на теле — наружные. Скажи мне что-нибудь такое, чтобы я отвлекся и забыл о них».
Дармен замолк на минуту.
— Я тоже попробую забыться песней.
В голосе обычно жизнерадостного Дармена прозвучала печаль. Все молча, с горячим сочувствием смотрели на его тонкое лицо с густыми, как бобровый мех, бровями и задумчивыми черными глазами, в которых застыла тоска.
Певец тронул струны домбры и запел, раскрывая боль своего сердца, которая ни для кого не была тайной. Приподнятая, полная надежд мелодия парила быстрокрылой птицей, повествуя о клятве двух влюбленных и решимости их бороться за свое счастье до конца. Временами она перекликалась с мелодией Абая «Зеница ока моего», выражая неутешное горе разлученных сердец, горевших неугасимым пламенем бессмертной любви.
Дармен пел о верной дружбе, которая познается в беде, о неоценимой помощи Абиша и Магиш, пел о горькой судьбе своей и Макен, превратившей их в гонимых беглецов; он нашел доброе слово для товарищей, вставших на защиту влюбленных, помянул о Мухе, сраженном ударом шокпара и лежавшем в крови. С легкой добродушной насмешкой певец изобразил испуг Альмагамбета в памятный день схватки с врагами, вызвав веселые улыбки у слушателей.
Абен и Айша смеялись до слез, глядя на тщедушного Альмагамбета и слушая слова Дармена о нем.
А смущенный Альмагамбет принялся оправдываться:
— У Корабая кулак словно чугунная колотушка! Что бы от меня осталось, если бы он разочек стукнул!
А певец продолжал, поражая слушателей неожиданными переходами мелодии — от печальной, проникнутой безысходной тоской, к искристо-веселой, вызвавшей улыбки и смех молодежи.
Под глухие звуки домбры поэт изливал свое горе, он рассказывал, как видел во сне исхудавшую Макен, брошенную в бездонный зиндан.[110] Он услышал ее жалобы и хотел крикнуть: «Я здесь, рядом с тобой», — но у него вдруг пропал голос. Он хотел спрыгнуть в зиндан, но не мог поднять руки, которая казалось, приросла к телу, хотел двинуть ногами, но они пристали к полу.
Дармен пел, а из глаз Айши, только что заливавшейся веселым смехом, капали слезы. Абиш не мог оторвать взгляда от вдохновенного лица друга. Ему показалось, что последняя песня чем-то перекликается с чудесными балладами знаменитых русских поэтов.
В последней песне, посвященной заточению Макен в доме толмача Алимбека, прозвучали особенно горькие, тоскливые ноты. Жестокий тюремщик стоял на пути акына, не давая ему даже на один миг увидеть любимую. Дом толмача оказался более страшным, чем глубокий зиндан, до заключенной не доходили ни жалобы Дармена, ни письма его. К каким только изощренным попыткам не прибегали Дармен и Какитай, чтобы послать весточку Макен! На днях они отправили ей платье, камзол и бешмет, с нашитыми на воротниках, отворотах и бортах амулетами. Сможет ли она догадаться, что под вышитыми искусной рукой треугольником запрятано письмо Дармена, написанное мелким, как бисер, почерком? Найдет ли возлюбленная этот крохотный листок?
