Житие маррана - Маркос Агинис

Альмейда выслушивает указания и отправляется их выполнять.

108

Громкий стук тревожным набатом ворвался в мои сны. Жена принялась трясти меня за плечо.

— Франсиско, Франсиско, вставай!

— Да, да, слышу… — Я вылез из кровати и накинул на плечи плащ, висевший на спинке стула. Стук становился все громче и настойчивее.

— Уже иду!

Я взял огниво, нащупал свечу, зажег ее и поплелся в прихожую.

— Скорее… — робко взмолился голос за дверью. Видимо, ночному гонцу было неловко поднимать меня в столь поздний час.

Я открыл и увидел монаха в надвинутом на глаза капюшоне.

— Епископ… — начал он.

— Что, опять кровотечение? — спросил я, осветив его осунувшееся лицо.

Он заморгал и схватил меня за рукав:

— Ради Бога, скорее. Его преосвященство умирает.

Я поспешно оделся.

— Что случилось? — встревожилась жена.

— У епископа снова открылось кровотечение.

Наша дочурка Альба Элена громко заплакала.

— Бедняжка, мы ее напугали, — Исабель взяла ребенка на руки и принялась укачивать.

Я поцеловал малышку, погладил жену по щеке, выскочил на улицу и на бегу спросил:

— Когда это началось?

— Ах, только что. Но он с вечера жаловался на боль в желудке.

— Так что же вы медлили?

Монах не ответил, мешала одышка.

— Почему сразу не послали за мной?

— Его преосвященство запретил.

— Не надо было слушать! Зачем бежать за водой, если дом уже сгорел?

Мы завернули за угол. Впереди показался дом епископа. У облупленных ворот качались два фонаря.

Я стремглав бросился по знакомым галереям. В спальне горела свечка. Удушливая вонь перебивала запах целебных трав, кипевших в котелке.

— Посветите мне! — приказал я и пододвинул к кровати стул.

Прелат слабо стонал и тер ладонью живот.

— Здравствуйте!

Больной не слышал.

— Здравствуйте, — повторил я.

Он вздрогнул:

— А, это вы…

Я измерил пульс и понял, что епископ потерял много крови. Тут подоспели слуги с подсвечниками, и стало видно, какое бледное у него лицо.

— Небо посылает мне искупительные страдания. — Тонкие губы растянулись в горькой улыбке.

— Принесите теплого молока, — велел я.

— Молока?! — епископ скривился. — Какая гадость. Ни за что не стану пить. Меня, грешного, призывает Господь, так что очищения ради придется помучиться. Это куда важнее всяких ваших спринцовок. — Он засмеялся недобрым смехом, но потом снова схватился обеими руками за живот:

— Ай!

— Холодный компресс принесет вам облегчение.

— Оставьте меня в покое, — прохрипел епископ.

Явился слуга, держа в руках небольшой медный поднос с чашкой молока.

— Вот, выпейте.

— Тьфу! — он болезненно сморщился.

Мы помогли ему сесть. Епископ с отвращением сделал два глотка, но больше не смог, выплюнул молоко мне на сапоги и в изнеможении откинулся на подушку.

— Зовите священника, пусть опять соборует.

Слуга зарыдал.

— Скорее… — пробормотал владыка.

Он коснулся моего колена. Я взял его за руку.

— А вы останьтесь… Не всякому выпадает честь наблюдать, как отходит в мир иной грешник, ненавидевший грех.

— Довольно печальная привилегия.

— Печальная? Смерти боятся только безбожники. Люди добродетельные встречают ее с улыбкой… Я достаточно пожил и рад, что ухожу.

В зыбком красноватом свете вертикальная складка на его лбу казалась еще глубже. Совсем недавно этот человек обрушивал на головы паствы гневные проповеди и даже теперь, на одре болезни, внушал трепет. Интересно, каким же он был, когда исполнял обязанности главного инквизитора трибунала Картахены? Вслух я ничего такого, разумеется, не сказал, только выразил восхищение его мужеством. Но епископ таинственным образом прочитал мои мысли и пустился в воспоминания, леденящие душу.

— Чем страшнее грехи, тем тяжелее страдания… Как же они верещали, эти марраны из Картахены!

Я не верил своим ушам. Какая дьявольская жестокость!

— Ай! — простонал он и принялся тереть живот. — Верещали, проклятые, вопили…

— И скольких же вы отправили на костер? — вырвалось у меня против воли, хотя непонятно, зачем было бередить собственные раны и задавать столь рискованный вопрос.

Он открыл глаза и медленно покачал головой.

— Не помню… Вроде нескольких…

Я снова измерил больному пульс — совсем слабый, нитевидный.

Вдруг епископ схватил меня за руку.

— А правда, скольких? — тревожно переспросил он и вздрогнул.

— Успокойтесь, ваше преосвященство.

— Имелась у меня слабость к иудеям. И в этом я грешен. Слабость, да…

— Вы хотите сказать, что были излишне снисходительны к ним?

Он затряс головой.

— Снисходительность нередко ведет к предательству святой веры. Помню, как заходился криком один еврей. Отрекись, говорю я ему. Но несчастный так вопил, что даже отречься не мог…

На лбу у меня выступил пот.

— Плохим я был инквизитором. Недостаточно смертных приговоров вынес. Ай!

Слуга привел духовника. Я встал, но больной вцепился в мою руку:

— Нет, останьтесь!

— Хорошо, — ответил я и отошел к стене просторной комнаты.

Священник поцеловал кресты, вышитые на сто́ле, и накинул ее себе на плечи. Потом опустился на колени перед владыкой, коснулся губами тяжелого перстня и пробормотал молитву. Несколько минут до моего слуха доносился только невнятный шепот, в котором чудилось шипение нечисти. Этот сломленный болезнью человек сетовал, что так и не сумел стать ни хорошим инквизитором, ни настоящим духовным наставником, и просил прощения у Господа, как воин просит прощения у капитана. Но каялся не в отсутствии любви к ближнему, а в недостаточной жестокости. Печальный конец гордеца, выбравшего неверный путь: хотел быть сокрушителем мавров и победителем индейцев, а сделался заурядным душителем иудеев.

Священник обмакнул большой палец в елей, начертил на лбу умирающего крест и удалился.

В комнате воцарилась гробовая тишина. Я подошел и сел возле кровати. Пациент лежал с закрытыми глазами и часто дышал, видимо, ему не хватало воздуха.

— Ну как он, доктор? — шепотом спросил епископский помощник.

Я обернулся и прошептал в ответ:

— Плохо.

Монах закрыл лицо руками и побежал сообщать новость собратьям. Вскоре из коридора послышались свист плеток и стоны бичующихся.

Больной очнулся.

— А, вы все еще здесь…

— Да.

— Небо посылает мне новые страдания… Ай! — он скрючился и поджал колени.

— Выпейте немного молока.

— Нет, — ответил епископ и откинулся на подушку. Лицо его было белее простыней. — Оставим молоко детям, мне оно ни к чему. И потом, телесные муки очищают душу

Мне захотелось подбодрить несчастного.

— После соборования вы совершенно чисты, — сказал я и встал, собираясь позвать слугу.

Однако епископ ухватил меня за полу:

— Не уходите… Пожалуйста.

Пришлось снова сесть.

— Вы, врачи, только и думаете, что о теле, — сердито проворчал он и немного взбодрился.

Удивительный человек: цепляется за меня, точно малый ребенок, и тут же атакует, как гладиатор.

— Ну почему же, не только о теле.

— А вот евреи…