Житие маррана - Маркос Агинис
Он поднял пасхальное блюдо со всем, что было на нем разложено, и звучным голосом произнес:
— Вот хлеб бедности, который ели отцы наши! Каждый, кто голоден, пусть придет и ест. Каждый, кто должен праздновать Песах, пусть придет и празднует с нами. В этом году — здесь, в будущем году — в Иерусалиме. В этом году — рабы, в будущем году — свободные люди.
Раввин поставил блюдо на стол и обратился к Долорес и Маркосу, не сводившим с него глаз:
— Я знаю, что дети не могут быть с нами. Это опасно. Но в Риме и в Амстердаме, где евреи не так бесправны, дети — главные участники торжества. Самые маленькие задают вопросы, предваряющие чтение Агады[81]. Сегодня их может задать Долорес. Начинай, дочь моя.
Долорес залилась краской и стала читать:
— Послушаем же, чем отличается эта ночь от всех остальных ночей. Почему нет квасного на столе? И зачем тут горькая зелень? И почему мы один раз макаем овощи в соленую воду, а второй раз — горькие травы в смесь из фруктов и орехов? И почему мы сидим в креслах облокотившись?
— Эти наивные вопросы, — улыбнулся раввин, — звучат из уст того, кто видит праздник детскими глазами, а потому на них следует давать понятные ответы. Так мы освежаем в памяти великие события, которыми отмечена история нашего народа, не даем им отойти в прошлое. Тогда евреи были рабами, но освободились. Сейчас стонут под гнетом, но обязательно обретут свободу. Вот уже три тысячи лет в ночь Песаха мы вновь переживаем то великое чудо.
Он открыл Библию.
— Агады у нас нет, почитаем вместо нее книгу Исхода.
Его звучный голос наполнил наше тайное убежище, оживил незабываемые дни. Мы сидели не дыша, мы словно наяву видели и жестокосердного фараона, и страшные казни египетские, и ягнят, принесенных в жертву евреями, и, наконец, толпы людей, покидающих свои дома.
Раввин отпил вина и снова пустил чашу по кругу. Затем взял вторую пластину опреснока, разломил ее на мелкие кусочки и раздал нам. Торжественная часть празднества подошла к концу.
— Вот, мы разделили хлеб и вино, — проговорил он. — Так делали наши предки, и так в эту ночь поступают иудеи всего мира. Иисус и его ученики справляли Песах, как справляем его мы с вами. Тайная вечеря была их последним седером. Иисус тоже сидел во главе стола, накрытого особым образом, разламывал опресноки и отпивал вино из чаши. Но об этом нынешним фараонам говорить ни в коем случае нельзя.
Он поднялся.
— Мясо барашка мы будем есть стоя, как ели его наши предки в далекой стране.
— Ну, иногда им все-таки удавалось ненадолго присесть, — пошутил Хуан Баутиста Урета.
— И хлеб на дрожжах тоже, случалось, пекли, — ответил Гонсало де Ривас. — Но сегодня такая ночь, когда мы воссоздаем самые важные моменты из жизни еврейского народа.
— Простите меня, рабби, — извинился Урета.
— Ничего, ничего. Юмор не чужд иудеям. Более того, дерзость у нас в крови.
Атмосфера происходящего была именно такой, какой рисовал ее когда-то мой отец. Никакой помпезности, никаких ярких красок, оглушительных звуков и густых запахов. Просто домашний уют, человеческое тепло, беседа, общая трапеза. И вел торжество не грозный проповедник, готовый испепелить паству с высоты церковного амвона, а сердечный пожилой человек, больше похожий на старшего брата, который охотно делился с нами мудростью. Прелесть этого праздника заключалась именно в его безыскусности.
— Вот уж не думал, что вы тоже иудей, — обратился я к Урете, жуя мясо. — Вам удалось изрядно меня напугать.
— Личина докучливого монаха — надежное прикрытие. И потом, можно читать Библию, не вызывая подозрений.
— Наверное, трудно исповедовать иудейство, живя в обители?
— Напротив, гораздо проще, чем в миру.
— Но… вы же вынуждены служить чуждой религии.
— Уверяю вас, я не один такой. Другим тоже приходится постоянно притворяться. Некоторые иудеи ухитрились затесаться даже среди доминиканцев, а это, как известно, без пяти минут инквизиторы. И не просто затесаться, а стать епископами.
Тут подошел Маркос, положил руку мне на плечо и вступил в разговор.
— Что, удивил я тебя? Прости, пожалуйста!
— Еще как удивил!
— Сам понимаешь, осторожность никогда не повредит. Вызывая тебя к маме, я еще не знал, кто ты: примерный католик или все-таки иудей под маской католика. А брата Урету, строгого монастырского визитатора, я пригласил потому что любой другой заподозрил бы неладное, узнав, что мы сперва послали за врачом, а потом уже за священником. К тому же надо было показать соседям, что матушку соборовали честь по чести. Через некоторое время Хуан Баутиста решил испытать тебя и, признаться, несколько увлекся, но зато убедился в твоей преданности вере отцов. Когда ты навестил меня в День Искупления, отказался от угощений и, прочтя псалом, не закончил его славословием Gloria patri, все прояснилось. Я бы и раньше позвал тебя в этот подвал — мы иногда собираемся здесь и изучаем Тору, а карты кладем на стол для отвода глаз. Однако привычка остерегаться взяла верх. Инквизиция частенько пользуется услугами тайных помощников, донести может кто угодно. И только сейчас, выждав несколько месяцев, я с открытым сердцем приглашаю тебя присоединиться к нашей маленькой общине.
— Мимо такого сурового монастырского визитатора, как брат Урета, и мышь не проскочит, — усмехнулся я. — Но, похоже, он немного перегнул палку!
— У меня, монаха-мерседария, имеется богатый опыт, — сказал Урета. — Наш орден был создан для того, чтобы всеми правдами и неправдами вызволять пленников, попавших в лапы к сарацинам. Однако война с мусульманами выиграна, и церковь повернула копья против еретиков. Здесь, в Индиях, мы вроде как лишние и не знаем, каким образом себя проявить. Конечно, я как визитатор не даю своим братьям совсем уж скиснуть и побуждаю к активному миссионерству. А заодно и евреям помогаю.
— Удивительно.
Раввин Гонсало де Ривас погрозил нам посохом:
— Так и быть, колотить вас я не стану, но не забывайте, что после трапезы полагается читать псалмы и петь. Ведь сегодня праздник!
Мы снова расселись по местам. Долорес принесла орехи и изюм. Маркос убрал огарки, поставил новые свечи и стал прихлопывать в ладоши.
♦ ♦ ♦
Алонсо де Альмейда совершенно выбился из сил. Да этот заключенный — просто кремень. Укоры его не смутили, мольбы не растрогали. Квалификатор понимает, что потерпел полный провал. Облизывая пересохшие губы, он смотрит на узника с жалостью и досадой: видимо, очистить душу вероотступника могут только продолжительные страдания.
Монах колотит в
