Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Я слышал, что еще до Рождества в одном из госпиталей была смертоносная вспышка какой-то лихорадки, но медицинское начальство сочло ее симптомы полностью несоответствующими описанию, данному в брошюре ученого немца. Все сходилось. Господин Линдер, важный персонаж здешнего медицинского мира, которого я видел только издалека и о врачебных качествах которого не имел ни малейшего понятия, проморгал самое страшное, что может случиться в большом городе – эпидемию. Было не важно, ошибся он или хотел скрыть событие, выставлявшее его в невыгодном свете. Преступление и профессиональная оплошность часто приводят к одному и тому же результату. Это несправедливо, но так устроена жизнь.
К счастью, русская полиция, особенно в больших городах, обладает значительной сетью осведомителей, и учет смертности состоит в ее ведении, поскольку именно на ее долю обычно приходится обнаружение случайных трупов, будь то жертвы повседневного насилия или внезапной болезни. Очевидно, полицейским властям удалось раскрыть наличие эпидемии на мануфактуре и настоять на созыве консилиума, куда они пригласили почти всех врачей города и меня в том числе. Явились, правда, отнюдь не все, что, впрочем, облегчило нашу работу. Выяснилось, что отчет об эпидемии на Украине читал не один я. Даже было странно, что, имея в руках такой документ, власти до сих пор не сделали необходимых распоряжений по медицинской части. А ведь нам еще несколько месяцев назад, чуть не ранней осенью, был зачитан приказ губернатора о том, что, как члены служилого сословия, мы можем быть в любой момент призваны к исполнению «врачебного долга перед государством». Однако теперь – я понимаю, что сам себе противоречу – меры принимались самые срочные и жесткие. Хотя, наверно, никакого противоречия здесь нет: в замешательстве людям, да и властям, присуще бросаться из крайности в крайность.
Несмотря на это, председательствовавший на консилиуме искушенный доктор из почтенной голландской семьи изловчился и не вписал слово «чума» в окончательное заключение. Многие, в том числе и я, протестовали, ведь будучи употреблено, оно не оставляло инстанциям никакой лазейки. Но как бы то ни было, по мнению одного молодого доктора, которого я видел в первый раз, не столь было важно назвать чуму чумой, сколь дать городским властям однозначные рекомендации, они же могли быть только совершенно чрезвычайными, а именно: полностью изолировать рабочих мануфактуры от внешнего мира, поместив их в строго охраняемый карантин. И неожиданно все с этим согласились. Даже обсуждали, а не отправить ли специальные команды по городу с целью выявления больных и помещения их семей в отдельный приемник. Тут мне подумалось: все эти люди учились в Европе, а многие там родились. Интересно, случись им столкнуться с эпидемией в большом имперском или немецком городе, с той же легкостью призвали бы они городскую управу заключить под стражу несколько сот, даже тысяч неповинных и, возможно, обреченных людей? Но в России таких проблем не было и быть не могло. Ни для чужих, ни для своих.
56. Симптомы
Доктор Линдер всегда любил поесть, особенно в последние годы, когда, наконец, смог позволить себе изрядные разносолы. Да и Москва, надо сказать, располагала к этому, пусть, согласно русским обрядам, недели разнузданного обжорства перемежались длительными постами. Впрочем, доктору Линдеру календарные тонкости были не помеха – прислуга у него в доме состояла исключительно из иноземцев, а свои привычки да прихоти он напоказ не выставлял.
Одна беда – в последние месяцы хороший обед не доставлял ему такой радости, как прежде. И ни при чем тут были какие-либо душевные, служебные или политические сложности, просто наутро после обильной трапезы он очень плохо себя чувствовал, а иногда просыпался посреди ночи, с тяжестью в желудке и обметанным ртом, чего с ним отродясь не бывало. «Старость, – с отвращением думал Линдер, – это старость». Но потом тяжесть уползала, он тщательно чистил рот, полоскал его разбавленной водкой и убеждался, что он еще в полном соку и находится в самом расцвете своей сложной, но плодотворной карьеры. Однако после того обеда на мануфактуре, куда он приехал с коллегой Ревенштремом, тяжесть никуда полностью не ушла. Сначала Линдер не пытался бороться с ней, а только сидел и прислушивался к собственному телу, забыв про дела и визиты. Тяжесть пульсировала в нижней части живота, но никуда не распространялась. Зато разрасталась усталость от непрерывного наблюдения за самим собой.
За несколько недель Линдер утратил подвижность, стал застывать посредине комнаты и все чаще искать взглядом кресло, а потом увидел на голени расползающееся бурое пятно. В этот день Ревенштрем пришел к нему с докладом, он опять ездил на Суконный двор, больных там не убавлялось. «Увы, – добавил Ревенштрем, – болезнь эта не поддается точному диагнозу, симптомы пораженных слишком сильно разнятся. В связи с этим он бы позволил себе посоветовать…» – Линдер не слушал. – «Я заболел, – думал он. – И они заболели. Есть ли между нами какая-нибудь разница?» Еще не так давно он бы тут же мысленно воскликнул: «Конечно!» – и привел бы себе уйму доводов, да и без доводов это было ясно, как день. А теперь его мысли молчали, совсем молчали.
Главный городской врач терпеливо выслушал коллегу Ревенштрема и отпустил его, не задав ни одного вопроса. Потом удалился в спальню и передал домашним, что сегодня он больше никого не примет. Не было приема и назавтра, как не было обычного просмотра бумаг и циркулярных сведений. Некоторое время спустя язва на ноге Линдера открылась. Он больше не ходил в присутствие, отказался приехать и на консилиум, который городские власти собрали на мануфактуре в самом начале марта. Доктору Линдеру было наплевать на полицмейстера, губернатора и весь московский сенат. Он упорно лечился. Он хотел выжить. Ел одни овощи, пил воду с примесью медовухи, часто пускал себе кровь. Еще через месяц он умер – никто так и не узнал, от чего именно. Похороны были скромные и быстрые, но с соблюдением всех обрядов. Эпидемия тогда как раз снова начинала спадать.
57. Бремя власти
Господи, опять… И верить не можно и поверить нельзя. В одночасье свалилось, словно гнев небесный. Несут и несут бумаги смертные, а адъютанты и чиновники губернские чуть не соревнуются – кто громче, – читают цифирь ужасную, поочередно выступают, чтобы голосу передышку дать. А нам-то, грешным, кто поможет, оборонит от напасти, кто хоть
