Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
«Извините за беспорядок, господа, – врачи вежливо кивнули в ответ. – Садитесь, садитесь». – Стула в комнате было ровно два, но управляющий немедля взгромоздился на стол, наполовину перекрыв и без того слабый свет, исходивший из неровного слюдяного окошка. – «Нижайше вам благодарен, господа эскулапы…. – врачи кивнули, – что вы согласились… – Линдер нетерпеливо кашлянул. – Так вот, в свете выпущенных постановлений и предупреждений мы, со своей стороны, хотели бы знать, что господин главный врач нам особенно рекомендует… Учитывая условия проживания… У нас тут почти три тысячи человек, и с четверть обретается прямо здесь, остальные в городе – кто как устроился (мы для них часто снимаем целые дворы), но есть такие, что уже давно и с собственным домом. Так вот, будут ли какие рекомендации, специальные инструкции? Мы все выполним в самой наитщательнейшей точности. И не согласятся ли многоуважаемые доктора заодно осмотреть мануфактурный лазарет?»
«Нет, – подумал Линдер, – он пока ничего не обнаружил, просто трус на ветке, высоко сидит, далеко глядит и трясется крупной дрожью. Испугался губернаторских рескриптов, значит. Это правильно – для таких они и писаны. Ну и хорошо, осмотрим. И рекомендации тоже дадим. Надеюсь, хоть обедом нас накормят господа суконщики. Горяченьким».
53. Многие знания, многие печали
Пришло из Москвы известие, да такое, что лучше не знать. Или лучше все равно знать, сам ведь хотел, когда в обязанность вступал? Ах нелегкая моя судьбинушка, теперь и не сбежать никуда, государственной изменой пахнет. Значится, еще в феврале мануфактур-коллегией было указано, чтобы все управляющие представили точные сведения о болезнях среди работных людей. А что это у нас значит? Иной, и без того чистый, представил сразу, разгильдяи – с опозданием, а кому было что прятать, вообще промолчал, схоронился бесшумно и безгласно. Дескать, в нетях аз есмь навсегда и искать меня вовсе незачем.
И кто же у нас оказался самым злостным нарушителем? Большой суконный двор, и это когда от тех холстов душнопыльных и без всякой заразы помереть можно. Вот тебе и чуть не главная фабрика государева. Хороши управители казенные, тихони-притворщики, кандалы по вас плачут. Только в начале марта на них навалились: давайте список, аспиды! Отчего всполошились – тоже легко догадаться, видать, ходили уже по городу слухи нехорошие. Ну, они, вестимо, – список, а заодно рапортуют: месяц назад нас успешно инспектировал сам господин городской врач и с тех пор еще дважды наведывались господа из управления. Только никаких бумаг от этих визитов никто не видывал; опять же, знаем, как такие дела обмываются. В списке тоже насчет больных ни слова, сам читал.
Наконец полиция за дело взялась – кстати, почему у нас, кроме полиции, никто не работает? Или лучше – без полиции никто не работает? Не знаю, как сказать правильно. Ладно, приезжают они на Двор вместе с тем самым шебутным доктором, что в военном гошпитале бучу поднял, и еще кое-кого захватили по губернаторскому распоряжению, все бумаги враз подняли, перевернули – и о-па! У них за два месяца больше сотни смертей, а о том никому не ведомо. Поставили работников на упрос – говорят, так и так, приходила женщина к кому-то в гости на Рождество, из-за Яузы, больная совсем, в скором времени преставилась. Вызнали адрес, бросились туда: в доме никого нет, все уже с месяц как померли, но главное, дом-то этот – прямо рядом с тем самым пехотным госпиталем, напротив, через реку окнами смотрит. И опять полицейские – молодцы, уже под ночь выставили округ Суконного двора оцепление, чтобы ни один из голубчиков даже не думал…
Ну а дальше обыкновенные врачебные склоки – как лучше описать симптомы и какой напасти из латинских книг они точнее всего соответствуют? Консилиум, опять консилиум, но ни протокола от них, ни вывода. Обратно, в полном составе, на Двор для проведения дополнительного и решающего осмотра. А через два дня там еще с десяток трупов, все в темных пятнах размером с серебряный рубль, и опухоли в паху, под коленями, на шее, да под мышкой. И работники говорят: другая болезнь, быстрее помирать стали, иногда в несколько часов сгорают. Ну тогда они, соколики, наконец, пишут на губернаторское имя, дескать, заразная, зловредная, злокачественная и гнойная, и по ряду симптомов и признаков может напоминать… Но слова последнего произнесть не могут, боятся… А чего? Впрочем, если на духу, я бы на их месте тоже проявил некоторое опасение.
Однако насчет мер не сомневаются, и на том спасибо. Двор – закрыть, а всех работников под конвоем удалить за пределы первопрестольной. Тех, кто в городе проживает, тоже найти до кучи. Больных и здоровых разделить. Первых – в Угрешскую обитель, с хорошей охраной, остальных – на пустующую фабрику, и тоже под замок. Баб и мужиков разделить по артелям. Осматривать через день. Мертвых хоронить за городом, не раздевая и не омывая, могилы копать поглубже.
И вот все это – а ведь на то не одна неделя ушла – в одном-единственном письме на высочайшее имя. Проморгали, опять проморгали. Что делать? Головы сносить поздно, да московский полицмейстер здесь только что был по вызову из Царского, благосклонно принят и отпущен вовсояси, небось, еще в дороге. Но гложет сомнение, ох, язвит и томит совокупно. Боюсь, не справится старик-губернатор, хоть и велик был в годы оные, и как велик! Послать разве кого из столицы, да кто поедет? Самоубивство – грех страшный, не прощаемый. Значит, надобно на месте искать. Кто там у нас в Москве сидит из расторопных, кого можно государыне подсказать? Ах, ничего в голову не приходит, совсем ничего. Господи, помоги! И какой леший занес меня в эту горемычную комиссию?
54. Облава
Отыскала Еремея полиция очень легко, а он и не прятался. И не ночью пришли, а с утра раннего, не рассвело еще. Злые были, это да. А они завсегда злые. Но здесь и причина была. Второй день кто в карауле, кто в розыске, без сна и не емши. И хорошо бы преступников каких шукать, это дело привычное, а тут много хуже: сторожить да разыскивать надо было больных и заразных. Дело до чрезвычайности опасное, хотя
