Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
50. Выздоровление
Оклемался Еремей за неделю, не более. К сестре в дом его отвезли добрые люди уже через два дни, как он на их речи отвечать смог да сродственников указать сумел. Завернули, положили в сани, запрягли какую-то клячу и медленно-медленно покатили по кочкам да сугробам. Слаб Еремей был, на руках несли его в теплую горницу. Ох как кричала Настасья, как причитала. «Что ж ты воешь, сестрица, – не раз хотел сказать Еремей – живой же я, не мертвый». Но промолчал отчего-то. И уснул вскорости.
Вскоре ходить начал Еремей, есть-пить, даже скоромное, пост ему соблюдать по такому случаю не нужно было, но о болезни говорить не желал. Только отцу Иннокентию рассказал все, что помнил, на исповеди, уже под Крещение.
Долго молчал отец Иннокентий. «Знаешь, Еремеюшка, – а сам в сторону смотрит, никогда такого не было, – ходят по городу слухи, будто приступила к нам страшная зараза. Преосвященный, вон, даже приказал случайно найденные трупы хоронить без обрядов, ежели из полицейской части их осмотреть не смогут. А сам знаешь, сколько до такого дела охотников. И народ торопится, никого не разыскивает. Сваливают в ямы, засыпают едва-едва, ночью приходят собаки, разрывают. Сам видел по улицам кости человеческие, еще в ошметках Нехорошие дела творятся, Еремей». – Опять замолчал отец Иннокентий. Поднялся. Перекрестил и пошел к выходу. Обернулся и добавил, через силу, как по капле слова выдавливал: «Тебе, Еремей, Господь жизнь подарил – задумайся, зачем».
51. Передышка
Я оправился всего за несколько дней. Точнее, через несколько дней я окончательно пришел в себя. Сейчас они видятся как сквозь дымку, но насколько я страдал, мучился ли? Домашние говорили, что жар был только одну ночь, очень жестокий. Я кричал, бился о кровать, меня держали с большим трудом, даже вызвали из соседнего госпиталя двух крепких санитаров, хотели привязать, но боялись, что задохнусь. Я ничего не помню – когда я проснулся, жара не было, одна слабость. Думаю, в те дымчатые, затуманенные в моей памяти дни я постепенно просыпался, выходил из кризиса, На теле тоже не осталось никаких следов кроме двух-трех ссадин да кровоподтеков от чужих пальцев на плечах и запястьях.
Была ли это чума? – я не знаю. Сейчас мне кажется, да – не потому ли мне удалось в дальнейшем выжить, что я принадлежал к избранному кругу переболевших? Счастливцев, переживших друзей, недругов, бездельников, святых и, главное, тысячные толпы незнакомцев. Нас было немного. Тех, кто закрывал другим глаза, волок их крюками на телеги, сбрасывал в ямы, засыпал известью. Мы не испытывали никакой радости – как будто свыше нас отметили особым знаком, который дозволяет расчищать мир от человеческих тел. Гробокопателей боятся, уважают, но не любят. И сами они ничем не гордятся. Не за что себя по головке гладить, здесь регалии не по заслугам, награда не по добрым делам. Чума всегда оставляет кого-нибудь на ногах, чтобы было кому убирать трупы и поджигать пустые дома. Она, закралась мне как-то в голову безумная мысль, знает, что делает. Может быть, она решила, что я справлюсь лучше других?
Хотя иное объяснение, скорее всего, ближе к истине. Многие из знакомых мне докторов тоже уцелели, спокойно и без суеты исправляя свой долг в течение нескольких убийственных месяцев, просто потому, что при осмотре больных неуклонно придерживались всех гигиенических предосторожностей. В эпидемиях определенно есть природные закономерности, просто мы о них очень мало знаем, как три века назад ничего не знали о Новом Свете. И конечно я кое-что подметил. Как ни странно, перемещаться по городу было безопаснее, чем сидеть в одном госпитале, хотя среди больниц попадались на удивление здоровые – в основном, новые, каменные. Позже, готовя материалы для этих и еще кое-каких заметок, я составил небольшую таблицу и сам поразился. Получалось, что из опытных врачей Москвы почти никто не умер, а среди студентов и фельдшеров погиб чуть ли не каждый второй. И чем дольше я живу, тем больше уверен в том, что именно осторожность, опыт и скрупулезное следование рекомендациям уберегло тех, кто сподобился пережить этот год. Знание спасительно, невежество убийственно, хуже него только неволя. Умирали те, кто ничего не знал и не мог никуда убежать. Жившие в самом низу, в грязи и гнили. Но их было, их всегда будет большинство. Безгласные люди, не умеющие читать, да что там – не умеющие ничего, кроме как исполнять чужие приказания, часто не имеющие власти даже над собственным телом. И верящие всему, что услышат, не имеющие способности ни к какому суждению.
Зима выдалась спокойной, но очень краткой. Я начал делать визиты обычным клиентам, прописывал притирания, порошки, мази и компрессы от простуды, снова потекли заработки, но что-то не давало мне покоя. Я больше не хотел возвращаться в ткацкую слободу, даже специально избегал ее, но прекрасно знал, что весной, совсем скоро, она снова позовет меня в свои лихорадочные объятия.
52. Посещение
Врачей встретили прямо на пороге мануфактуры и проводили по утоптанному снегу до стоявшей в отдалении двухэтажной конторы. Внутри было жарко натоплено. Линдер с неудовольствием начал расстегивать шубу. Сейчас выхватят из рук, унесут куда-нибудь, а тут небось сплошная зараза. Он уронил тяжелый груз на руки столпившихся за ним прислужников и махнул в направлении гудевшего за чугунной дверцей огня. Лучше пусть прямо здесь сушиться повесят, у печки. Додумать доктор не успел – к ним вышел управляющий. Лицо у него было озабоченное, но не тревожное. Руки он пожимал крепко, сначала начальнику, потом подчиненному. Обнимать дорогих гостей не спешил, наоборот, отступил назад и откашлялся. Повисла пауза. Городской врач тоже никуда не рвался, ждал, что скажут, и размышлял потихоньку. И, к сожалению, не предполагал ничего приятного. Увидев Ревенштрема, управляющий не удивился – вот и сразу оправдывались опасения доктора Линдера. Значит, рассчитывал, что к нему приедет небольшой консилиум, значит, именно того хотел и очень доволен, что его правильно поняли. Интересно, а чего еще он у нас желать изволит?
Судя по всему, управляющий раздумывал над тем, где вести разговор – на людях, в личном кабинете, или предложить врачам выйти наружу, тем одновременно достигая приватность и публичность? Поэтому служащих не торопил, а они, как и предполагал Линдер, суетливо развешивали дышавшие густым паром шубы – дорогую, соболиную, господина главного доктора и дешевенькую, беличью, коллеги Ревенштрема.
Наконец управляющий решился.
