Наоми Френкель - Дети
Вильгельмина готовит яблочный пирог к обеду. Можете к этому отнестись, как вам захочется, одного нельзя отрицать, что в готовке пирогов нет ей равных! Она уже приготовила тесто и яблоки на круглом подносе, идет с ним к печи и становится перед ней на колени. Вот и настал час испытания для деда. Вильгельмина не стоит перед ним во весь свой большой рост, а преклоняет перед ним колени, щеки ее гладки и румяны, словно бы протянуты к нему. У деда давняя привычка – щипать за щечку молодых служанок, и не было ни одной из них в доме Леви, которая не подставляла ему щеки. Но только не Вильгельмина! Преклонила она колено у печи, и на стене тень ее молодого лица. Но дед не смотрит на ее румяное лицо, а на тень. И снова в душе его – слова Зераха на идише:
– А Зереш! А маршаат! А антисемитке! – Злыдня! Вражина! Антисемитка!
И дед награждает про себя ее этими кличками, и желание ущипнуть ее за щеку исчезает.
– Вильгельмина, я хочу тебе сказать, что у нас в доме не запирают буфет. Все сладости дети могут свободно брать. Тебе следует привыкнуть к правилам в нашем доме. Детей не следует ограничивать в еде.
Вильгельмина уже вернулась к столу – убрать остатки теста, и тряпка в ее руке – как знамя, вызывающее к бою.
– Кто не наказывает сына – тот его не любит.
Дед отступает на шаг. Первый раунд он проиграл сентенциям Вильгельмины. Теперь он набирается сил к следующему раунду. Но вместо поварихи атакует садовника.
– Почему ты не покупаешь елку на рынке? – нападает он на старика, который вошел в кухню замерзший, весь в снегу, волоча за собой срубленную елку. – Почему ты рубишь ее в нашем саду?
– Ах, уважаемый господин, – улыбается старик, идя к рукомойнику, отряхнуть снег с рукавиц, – даже если каждый год рубить по елке, они не закончатся до скончания века.
Достает дед роскошную сигару из коричневого портсигара и угощает садовника. Вспышка вечности прокралась со словами старика в сверкающую чистотой кухню Вильгельмины. Снова желание боя погасло в сердце деда, как и предыдущее желание, ущипнуть за щеку повариху. Снова не лежит его душа приноровить ее дух к духу дома. Хотя он не считает, как Фрида, что следует уволить Вильгельмину, но вдруг ловит себя на словах, которые сами вырвались у него:
– Вильгельмина, детка, я пришел сюда сказать тебе, что в рождественский праздник ты получишь отпуск, чтобы провести его в кругу твоей семьи.
– Нет, сударь, – наконец, отвечает Вильгельмина без всякой сентенции, – нет, в моем договоре написано четко, что в первую половину первого года мне не причитается отпуск. Договора, сударь, я не нарушаю. Останусь здесь и приготовлю праздничную трапезу.
– Но Вильгельмина, как можно? Тоска по своей семье в праздник принесет тебе много горечи...
– Сударь, долг – прежде всего!
Итак, по второму кругу дед снова потерпел поражение, и ничего ему не осталось, кроме последней уловки, о которой до этой минуты он и подумать не мог:
– Вильгельмина, знаешь ли ты, что твое присутствие в нашем доме на Рождество не обязательно. Ты не должна готовить праздничную трапезу. Мы ведь евреи, и не празднуем христианские праздники.
Старый садовник вперяет в деда потрясенный взгляд: роскошные трапезы на Рождество все годы были в доме Леви, и большая радость царила за столом. Но старик молчит.
– Что бы ни было, сударь, – решительно отвечает Вильгельмина, – праздничная трапеза или будничная, отпуска я не возьму. Ничего из рук вон выходящего не сделаю. Я с верностью выполняю то, что написано в договоре.
Ночь безмолвна. Дремлет скит.Сладок сон. Лишь он не спит.Спят святые, день поправ.Парень молод и кудряв,Прямо с неба, среди рос,К нам идет Иисус Христос.К нам идет Иисус Христос.
У дома стоит шарманщик. Рядом с ним девочка в обносках.
– Заведи их в кухню, – приказывает дед, угости их горячими напитками.
– В мою кухню? – вскрикивает Вильгельмина. – Нищие, просящие милостыню, у меня в кухне?
– Я возьму их в свою комнату, – торопится садовник вывести деда из неловкого положения. Третий раз дед терпит поражение, и опускает голову.
– Эта женщина меня расслабляет, – думает он и оставляет поле боя.
Глава двадцать вторая
В комнате Барбары сверкает елка множеством лампочек, а в кабинете доктора Блума горят свечи ханукии. Оба весьма довольны.
Никогда у Барбары не было такого хорошего настроения на праздник Рождества. Стол у нее может рухнуть под количеством подарков, которыми одарил ее доктор. И это не просто – подарки. Многие из дорогих вещей покойной госпожи подарены Барбаре. Но всего дороже ей – сам доктор. Он тоже очень изменился. Обычно в Рождество он ограничивался коротким поздравлением и запирался в своем кабинете. В это году он зашел к ней в комнату и долго не отводил взгляда от мигающей огоньками елки.
Лицо его был мягким и отзывчивым. Ей казалось, что дух Гертель снизошел на него, увлек его в далекое забытое прошлое. Но тут же она поняла, что ошиблась. Не Гертель царила в ее мыслях, а она, Барбара. Он извлек из кармана красное жемчужное ожерелье, из сокровищ уважаемый госпожи, и с доброй улыбкой надел Барбаре на шею:
– На память, Барбара. Никогда не забывай Блумов, – и пошел к себе в кабинет, к своим свечам. Она чувствовала ожерелье на своей шее, как некий талисман от всего дурного. И тут же ей стало ясно, что она должна сделать. Она заторопилась в комнату покойного, старого господина, подняла голову в сторону большого его портрета над комодом, и губы ее зашевелились в молитве:
– Душа ваша, господин, вошла в него, дух ваш.
В комнате царил мрак. Снаружи облака обложил небо, и лишь свет луны просвечивал их изнутри. Сияние многих елок мерцало отражением из окон. Слабый отсвет лежал на портрете старого господина, и лицо его как бы тоже было окружено нимбом тайны. Барбара с трепетом опустила голову, губы ее шевелились:
– Вы охраняли нас от трагедии. Прошу вас, храните нас и в дальнейшем.
Ветер ворвался во двор, в клочья разорвав молитвенный покой, заметая тонкие столбы света, струящиеся из окон. Нимб света вокруг старого господина покачнулся, и Барбара содрогнулась от страха. Господи на небесах, Иисус и святая Дева, старый господин дал ей знак, что исполнит ее просьбу. Не будет трагедии! Барбара вздохнула с облегчением и вернулась в свою комнату, к елке. Раньше она не пела рождественских песен, чтобы не оскорбить его Бога, да и своего тоже. Все годы она старалась, чтобы их противостоящие друг другу Боги жили отдельно, в его и в ее комнате.
– Иисусе, Мессия приходит, – запела она слабым голосом, ибо на душе ее было радостно.
Доктор в своем кабинете тоже доволен. Свечи в честь Хануки горят на его письменном столе в последний день праздника. Сидя в кресле, доктор держит в руках письмо от сына. Срочное письмо принес специальный посыльный, сразу с наступлением праздника.
Доктор направлялся в комнату Барбары – поздравить ее с Рождеством, и положил письмо в карман, чтобы прочесть потом. По сути, в этот праздник они только вдвоем с Барбарой в доме. Он полон к ней жалости и не торопится с ней расстаться, и более часа не вскрывал письма. Теперь нетерпеливо разрывает конверт.
«...Дорогой отец,
Сейчас в Мюнхене ночь, накануне Рождества. Город выглядит, как днем: освещен морем огней. Все улицы заполнены массой людей. Часы этой ночи отличаются от часов всех предыдущих ночей. Люди словно жаром своих сердец приникли к предыдущей будничной ночи, в трепете перед священной ночью, стоящей за их стенами.
В эту последнюю ночь, до наступления праздника, заливают глотку буднями. Завтра, отец, они предстанут перед елками опустошенными, и души их будут полны жажды праздника. Я отпраздную в одиночку, в своей комнате. Вчера купил маленькую елку. Немного украсил ее маленькими цветными свечками.
Пьяные крики на улицах заполняют мою комнату. Дверь в соседнюю комнату Дики открыта. Я жду, что ночью он явится домой. В последние недели я вижу его мало. Отец, твои встречи с семьей Калл оказались плодотворными. Пришло к нам письмо от Иоахима Калла, родственника Дики. Он человек науки, как и я. Нельзя сказать, что письмо дышало теплом родственных чувств. Просто физик Иоахим приглашает к себе физика Дики. Последнего оскорбил холодный деловой тон письма. Когда у Дики плохое настроение, спасение он ищет у меня. И на этот раз он попросил меня сопровождать его к родственнику, живущему на огромном латунном предприятии в Пруссии. Решено было между нами, что я сопровождаю его последний раз, в поездке по Германии. С приходом Нового года я покидаю Германию навсегда. Дорогой отец, на этот раз поверь мне. Ты ведь готовишься тоже ее покинуть ее на следующий год. Конец Блумам в Германии. Мы покидаем ее навсегда, ты и я. Я не уверен, что поеду в Копенгаген вместе с Дики. Не исключено, что поеду туда сам. Дела вокруг Дики осложняются изо дня в день. И я остаюсь рядом с ним, чтобы понять, здесь, в Мюнхене, что произойдет с нами. Я уже не тот Ганс, каким был все эти годы. Даже не тот, каким был несколько недель назад на нашей с тобой последней встрече. И все эти осложнения идут от вопроса, заданного мне Дики в Щетине: кто я? По сути дела, на сам вопрос все эти годы мы так и не нашли ответа. Он всегда таился в наших душах. Мы люди смешанных кровей, в нас есть все, и нет ничего. Мы видели себя единственными и неповторимыми в этом мире, но мир отчуждается от нас, а мы – от него. Никакое ясное и четко сформулированное общественное сознание не связывало нас с каким-либо обществом. И душа наша выражалась по-разному, у меня и у Дики. Мне эта абсолютная отчужденность от окружающего мира приносила страдания. Я был уверен все годы, что эти душевные страдания принес один человек, и только он и может меня от них излечить. И это – ты, отец. Я всегда хотел вернуться к тебе и к иудаизму, чтобы там себя найти. Но обет, который я дал матери, связывал меня, и я оставался чужим тебе, матери и самому себе. Ворвался Дики в мою жизнь и высмеял мои страдания. Дики представил мне науку и дух, как высшее царство, в котором наше спасение. Слова Дики о будущем науки, которая определит будущее человека, были для меня, как суть всех моих мечтаний. С присоединением к миру науки и духовного начала, я впервые в своей жизни почувствовал себя представителем обоих начал – индивидуального и коллективного. Но у Дики, который вовлек меня в свои мечтания, все начало развиваться в странной форме. Он вдруг почувствовал, что врата царства духа и науки закрыты перед ним, пока он сначала не определит ясно, кто он, каково его «я». Он-то и встретил меня в Щетине вопросом: кто я?
