Наоми Френкель - Дети
– Она, она его отравила! Она вообще делает себя начальницей в доме. Это я говорю тебе, дед.
Дверь захлопывается, и дед остается в комнате один в компании мертвого попугая.
«Никому не нанесет вреда, если она немного наведет порядок в доме». Принятие Вильгельмины в семью сделалось для деда сильнейшей необходимостью. Он даже не требует от нее подчинения духу этого дома. Дед ищет компромиссы. Постепенно все к ней привыкнут, а она привыкнет к ним. Дед обязан сломать эту вражду в доме. Следует поговорить с Вильгельминой, научить ее правилам поведения в доме в духе ее обитателей. Ему следует поговорить и с ними, чтобы они также поняли ее.
Тем временем, Фрида поднимается на второй этаж. Бумба уже вырвался из ее рук и помчался по всему дому возвестить о мертвом попугае. Фрида намеревается справиться о здоровье Франца. Но в эту минуту ей встречается Эдит. Умытая и надушенная, она выходит из ванной.
– Иисусе, детка, – вскрикивает Фрида, – почему ты не обернула голову полотенцем? Слышно ли такое? Выйти из горячей ванны на холодный воздух, не обернув голову полотенцем!
Фрида суетится вокруг Эдит, сопровождает ее до ее комнаты и даже вместе с ней входит.
В комнате все прибрано, не к чему придраться. Кровать застелена, золотой браслет на ночном столике, на котором, как всегда – фотографии господина и госпожи Леви в кожаных коричневых рамках. Центральное отопление работает в полную силу и сушит мокрую голову Эдит. Золотые рыбки безмятежно плавают в большой стеклянной банке. Опускается Эдит на стул перед парфюмерным столиком – сделать себе маникюр, Эсперанто лежит у ее ног.
«Как она красива, – плачет душа Фриды, – как красива! Принц ей не пара, только король! И она, несчастная, ввязалась в такую позорную историю. Ах, Святая дева Мария!»
У кого есть право вмешиваться в дела Эдит, если не у Фриды?
«Я ведь держала ее ребенком в своих объятиях».
– Эдит, я видела деревянную лошадку в комнате Эрвина.
– Красивая лошадка, правда?
– Красивая лошадка. Но зачем она нужна, такая большая?
– Что значит, зачем? Чтобы на ней скакать.
– Эдит, детка моя, младенец не скачет на лошадке.
– Но, Фрида, он не младенец. Сын Эрвина – большой мальчик...
– Его сын! – повторили губы Фриды, и тут Эдит стало ясно, что имела в виду Фрида, она отбросила ножницы на столик, и зашлась в неудержимом хохоте. Ох, как умеет сдержанная и тихая Эдит хохотать! Вся комната сотрясается и звенит от этого хохота. Так хохочет лишь дед.
– Фрида, ты неподражаема! – Эдит вскакивает со стула, обнимает Фриду за плечи и целует в щеки. – Ты божественна»! – И кружит ее по комнате.
– Ты сошла с ума, Эдит! Эдит!
Эсперанто поднял голову в сторону двери и проворчал. Это дед прошел по коридору, мимо двери.
Дед начал свой примирительный обход комнат с посещения больных – Франца и Зераха. На ступеньках – Иоанна.
Волосы не причесаны, глаза покраснели от слез.
– Иоанна, внучка моя, здоровье твоего Зераха улучшилось. Утром ему стало намного легче.
Но от этого сообщения лицо ее не посветлело. И чего ему светлеть, если ее халуц приносит ей только неприятности. С ним одни неловкости. Он демонстрирует вместе с коммунистами на улицах, всеми способами выражая им поддержку. Вообще, ему наплевать на страну Израиля и на то, что коммунисты ненавидят сионистов. В бурных спорах с Эрвином он выставляет себя коммунистом. Закончилась большая забастовка, пало правительство, объявили новые выборы. Пятый раз в году граждане пошли к урнам. И не было более скучных выборов! Равнодушие и рутина охватила всех. Только Зерах все принимал близко к сердцу. На этих выборах нацисты потеряли два миллиона голосов, а коммунисты, наоборот, набрали много новых. Получилось, что Зерах победил на выборах. Эрвин считал, что победа не так уж велика, но не мог в этом убедить Зераха. Надо отметить, что Саул ходил хвостом за Зерахом, но делал это тайком, а Зерах – открыто. Саулу нельзя, а халуцу из страны Израиля можно. Но Иоанна не соглашается с этим. Если можно Зераху участвовать в демонстрациях коммунистов, почему нельзя Саулу? Саул не должен заниматься классовой борьбой до отъезда в Израиль, в то время, как Зерах, прибывший оттуда сюда, может этим заниматься здесь? Саул еще не заявил открыто, что оставляет Движение, но тайком ведет себя так, словно оставил его. Саул в оппозиции и тем и этим, но нет нужды ему оставлять Движение, как и быть в оппозиции. У Зераха точно такие же взгляды, он выражает их публично и при этом вовсе не собирается покинуть Движение. Наоборот, никто не верен Движению, как Зерах, не рассказывает с такой любовью и воодушевлением о стране Израиля, и поет ее песни. И когда он поет, не существует этого соседнего дома мертвой «вороньей принцессы», и знамени со свастикой на его крыше. Когда он поет и рассказывает об Израиле, глаза Иоанны сверкают, как тамошнее солнце. Она бы простила ему демонстрации, собрания и дискуссии на площадях, если бы не та ужасная ночь. Днем он ведет классовую борьбу, а по ночам гуляет с Фердинандом, Руфью, Ингой, и их друзьями по ночным кафе, клубам и театрам. В одну из ночей сидела Иоанна допоздна в библиотеке отца, когда радостные голоса оторвали ее от книги. Вся компания с шумом вошла в столовую, и когда Зерах начал петь песни на иврите, от него несло спиртным... С Эрвином и Зерахом закончился траур по отцу в доме. Эдит снова начала наряжаться в цветные платья, уже не курит, как дымовая труба, и с лица ее исчезло выражение траура. Руфь и Инга из-за Зераха вернулись к своим старым привычкам, и все вечера проводят в ночных клубах, объясняя это тем, что они хотят показать Зераху ночную жизнь Берлина, а он только и знает, что сует свой нос не туда, куда надо. Все он хочет видеть и обо всем знать. Эрвин, более или менее, приемлем. Но Зерах – просто ужас. Да и в их спорах прав Эрвин. Не прошли считанные дни с момента великой победы коммунистов на выборах, как пришел к власти этот генерал. И Гейнц не разрешает ей покинуть дом и поехать деду и бабке в Кротошин. Получается, что весь траур возложен на нее. И она действительно скорбит. Но Зерах сбил ее с толку, и у нее много неприятностей. Глаза ее мельком скользят по лицу деда, и вот, она уже взбегает в свое убежище на чердак – записать в дневник свои беды и проблемы.
Дед еще на миг замер в удивлении, махнул головой в сторону внучки, потер нос, и пошел к Вильгельмине.
Не сразу начал дед с ней разговор. Все здесь, в кухне, включая повариху, блестит белизной и чистотой. Плитки на стенах, мебель и кастрюли, все сверкает, как медь тети Гермины, и возникают в памяти множеством пуговиц на синем мундире национального гвардейца, ненавистного деду со времен его детства и юности. Руки Вильгельмины все время заняты. Она бьет по куску влажного теста, как по живой плоти. Рукава ее закатаны, руки мускулисты. И дед...ха, сверкающие пуговицы перед его глазами, но и на эту женщину дед не может смотреть без изумления, не может избавиться от мысли, что она – «Красива, как картина».
– Вильгельмина, свет моих очей. Кухня выглядит, как танцевальный зал. Даже так рано, с утра.
– Утренний час, как золото для глаз, – отчеканивает Вильгельмина, переворачивая тесто, и все ее мускулы играют.
На такую красивую сентенцию деду нечего ответить, остается лишь говорить комплименты приятным голосом.
– Вильгельмина, я пришел тебе сказать, что мы довольны твоей работой у нас.
И видит дед результат комплимента – слабая улыбка возникает на ее лице. Но тут ей срочно надо справиться со своим носом. Дело это, казалось бы, простое, но не у Вильгельмины. У нее оно требует долгой подготовки. Она идет к крану – помыть руки, очищает нос, повернувшись спиной к деду с отменной скромностью, и завершив это дело, снова основательно моет руки перед тем, как взять платок.
– Вильгельмина, во всем чувствуется хорошее воспитание.
– Сударь, яблоко от яблони падает недалеко.
Эти ее поговорки окатывают деда, как холодный душ. После сверкающих пуговиц ненавистны ему пословицы и поговорки. Отец силой пытался привить ему уважение к пуговицам национального гвардейца, а мать – привить любовь к пословицам и поговоркам. На всякие шутливые выходки отца у нее были наготове нравоучительные сентенции.
– Вильгельмина, детка, как ты себя чувствуешь у нас? Работы много.
– Сударь, работа вносит сладость в нашу жизнь, – отвечает она и рассекает ударом тесто. Большой нож с ловкостью, вызывающей изумление, летает в воздухе. Но дед больше не удивляется. «Шиксе! А пушыте шиксе! – вспоминает он сказанное Зерахом на идише – «Баба! Простая деревенская баба!»
Все годы в школе дед силился выучить английский и французский языки, но ничего у него не вышло. Не было у него никаких способностей к иностранным языкам. Не таковы были «иностранные слова» Зераха, которые дед выучил в последние недели и начал часто ими пользоваться. Зерах, как и все обитатели дома, не любит Вильгельмину. Как только она возникает в столовой, Зерах предупреждает деда: «Тихо... Шикса пришла...»
