Наоми Френкель - Дети
– Я могу убрать комнату? – спрашивает Кетхен, вернувшись из комнаты Эдит. Решительным движением забирает Фрида со столика Эрвина золотой браслет Эдит и фотографии ее отца и матери в кожаных рамках.
– Ты все это здесь забыла! Я ведь сказала – положить вещи на свои места?
Кетхен вышла, Фрида поворачивается спиной к пустому столику Эрвина, на душе стало как-то легче, но тут ее взгляд упирается в деревянную лошадку!
– Зачем это? – опускается она снова в кресло. – Деревянная лошадка? Отец небесный, только этого не хватало в этом доме. Ребенок! Разгневанная, она идет в комнату деда.
В комнате деда светятся белыми воланами портьеры бабки и разложены все ее скатерти и салфетки. И свет в комнате от настольной лампы бабки. Свет снаружи мягок, чудное утро, приятно сидеть в кресле-качалке и курить роскошную сигару. Дед покачивается в кресле, окутанный ароматным облаком своего табака, и тут врывается Фрида и нарушает его приятный покой. Портьеры взлетают от распахнувшейся двери.
– Что случилось? – пугается дед. – Как он себя чувствует?
Имеется в виду Зерах. Халуц Иоанны болен. Приступ почечных колик был настолько сильным, что надо было вызвать врача и сделать ему успокоительный укол. И почему все это? Из-за его бесконечной ходьбы в рядах демонстрантов. Все время, как в дни юности здесь, в Берлине, он участвует в демонстрациях и шествиях, полагаясь на ботинки Болека, хранящие его от холода. С собрания на собрание, с демонстрации на демонстрацию. Он даже иногда выступает с речами. Кончилась забастовка и вспыхнула страшная вражда, старая вражда между нацистами и коммунистами, и без конца ползут и множатся слухи о том, что генерал Шлейхер сговаривается с Гитлером о создании правительства. Город похож на водоворот, рабочие демонстрируют, и коричневые батальоны Гитлера маршируют по рынкам. Праздник и битва в городе – как близнецы. И рождественские песни звучат, как боевые марши. Все время кровавые столкновения. Полицейские машины не перестают гудеть. Елки падают от залпов, и кровь на снегу. Попал Зерах во всю эту кутерьму большой войны. Берлин тридцатых годов лихорадит не меньше Берлина годов двадцатых. Политика захватила место теорий и идей. И все же Зерах не тот, каким был в двадцатые годы! Вчера ему изменили ботинки Болека, и теперь он лежит в постели и стонет от боли.
– Как он себя чувствует? – спрашивает дед с большим беспокойством.
Фрида забыла цель своего прихода к деду, переплетает пальцы и поднимает глаза к потолку.
– Боже, уважаемый господин, как он страдал! Бегал туда и назад!
– Бегал?! Ведь доктор сказал ему – лежать и не двигаться.
– Как ему лежать без движения, если в животе у него шоколад.
– Шоколад! – поражен дед. – Причем тут шоколад?
Тут обнаруживается ошибка. Дед имел в виду Зераха, а Фрида – Франца. Франц, как спортсмен, встает раньше всех в доме и торопится в ванную – укрепить тело холодным душем. Он так же единственный из семьи, который чувствует поддержку Вильгельмины и посещает ее на кухне, ведя с ней короткие и длинные беседы о гребной секции. Его, как и ее, привлекает этот вид спорта. Так случилось, что вчера он пошел кататься на коньках и разбил колено. Утром встал – сменить повязку на колене, открыл аптечный шкафчик в ванной, и, к большому своему удивлению, обнаружил там плитку шоколада. Рядом с ней, в уголке, лежала книга Иоанны, и Франц был уверен, что это она припрятала шоколад вместе с книгой. Что же он сделал? Горе ушам, что это слышат: не отходя от шкафчика, сжевал и проглотил без остатка всю плитку! Но шоколад этот не принадлежал Иоанне, и это вообще шоколад специально для поноса, купили для Бумбы, которого нельзя заставить пить касторовое масло. Так что у Франца это тоже сработало. Во всех упражнениях его спортивной секции он так резво и без конца не бегал под действием этого «шоколада».
– Пусть бегает! – говорит дед Фриде, уяснив свою ошибку. – Пусть бегает, и научится сдерживать себя от обжорства.
– Да, он вообще не любитель поесть, – говорит Фрида, – он просто голоден.
– Голоден?! – никогда еще в своей жизни дед не слышал, что в его доме кто-то голоден.
– Именно, уважаемый господин, голоден! У меня и моей матери дети привыкли заходить в кухню, когда им захочется. В конце концов, они – дети, несчастные сироты. Покойный господин никогда не заставлял меня запирать от детей в буфете сладости. Фрида, говорил он мне, если сладости будут перед ними открыты, они не будут так жадны к ним. А сейчас эта Вильгельмина заперла все! Буфет в столовой закрыт на ключ. В кухню не вхож никто, чтобы полакомиться в кастрюлях, как это принято у детей.
– Вильгельмина, – прерывает ее дед, – во всем виновата она.
Только тут вспоминает Фрида, что вовсе не из-за Вильгельмины пришла к деду.
– Не о ней речь, а об Эдит! – и, ослабев, опускается на кресло. – Уважаемый господин, когда всему этому придет конец?
– Чему? – удивляется дед.
– Что значит – чему? Они вместе живут в одной комнате.
– А-а, – отмахивается дед, – это уже давно.
– Но, уважаемый господин! В одной комнате, на глазах у малых детей, без венчания. Это же может сделать Иоанна, когда придет ее время?
– Иоанна? Нельзя знать, что сделает Иоанна.
– Но, уважаемый господин, это же полный крах!
– Почему? Эдит выздоровела и стала еще красивей в последнее время. Она даже прибавила в весе.
– Здорова! – вскрикивает Фрида. – Прибавила в весе. – Она упирает в деда молящий взгляд: может, он, в конце концов, поймет, в чем дело, и не надо будет ему объяснять, почему она прибавила в весе?
Дед продолжает безмятежно раскачиваться в кресле.
Еще пара раскачиваний, и дед встает. Начинает расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Неожиданно останавливается перед большим зеркалом, рассматривает свою шевелюру, и толстые его брови шевелятся.
– Лицо Эдит похудело. Очень похудело... – и, глядя на свое лицо, глубоко вздыхает. – Мы уже стары, Фрида. Не стоит нам вмешиваться в дела молодых.
Фрида опустила голову: дед открыто признается в своей старости. Никогда еще этого она не слышала из его уст. Слова эти защемили ей сердце, как в молодости, когда дед любил ущипнуть ее за щеки.
– Ах, уважаемый господин, как все изменилось.
– Фрида, – переводит дед разговор на другую тему, – завтра мы идем в банк проверить твой счет. Капитал твой хорошо увеличивается из года в год.
Слезы на щеках Фриды.
– Уважаемый господин, – она складывает руки на груди, – даже если мой счет растет из года в год, Рождество в этом году не будет таким, как в прошлые годы.
– Абсолютно тот же праздник.
– Нет, в этом году будет Вильгельмина.
Когда кто-то ругает новую повариху, дед выходит из себя.
– Что ты имеешь против нее? Я хочу хоть один раз услышать ясно, в чем дело?
– Просто, я не терплю ее. Никто в доме ее не терпит.
Фрида теряет всякую сдержанность, когда речь идет о Вильгельмине.
– То, что я говорю вам, уважаемый господин, я не буду стоять рядом с ней около одной елки! Или она или я.
– Будь разумной, Фрида. Что я должен сделать?
– Немедленно выгнать ее из дома.
– Нет! – решительно отрезает дед. – Нет никакой причины выгонять ее из дома. Она прилежна, чиста, профессионально выполняет свою работу. Ее ни в чем нельзя упрекнуть.
– Можно, и во многом, увольте ее.
– Дед! Дед! – врывается в комнату Бумба. – Он мертв! – И протягивает деду клетку с мертвым попугаем.
– Это случается, – успокаивает его дед, – птицы умирают, и покупают новых птиц.
– Я не хочу другого попугая. Я хочу только моего попугая.
– Но мальчик, он же мертв.
– Меня это не колышет. Он мертв, потому что Вильгельмина его отравила.
– Мальчик, прекрати говорить глупости. Некрасиво так говорить.
– Она его отравила! Что вдруг он умер, если она его не отравила? Вчера еще кричал, а сегодня – ничего. Дед, только она такое может сделать, только она.
– Бумба, я не люблю, когда обвиняют без всякого основания.
– Без основания? Да, она не терпела моего попугая, потому что он всегда ей кричал – «Я несчастен, госпожа». Она мне сказала, что не любит несчастных, ни людей, ни попугаев.
– Мальчик!..
Теперь в деде восстает все – топорщатся волосы и усы, поднимаются глаза и брови. Он берет Фриду за плечи и отодвигает ее в сторону, отнимает у Бумбы клетку с попугаем, и ставит ее решительным движением, без всякого уважения к мертвому, на стол, накрытый чистой кружевной скатертью бабки:
– Вы все сошли с ума! Все набросились на добропорядочную несчастную женщину. Я не потерплю этого! Ни в коем случае не потерплю!
И дед делает то, что никогда не делал: указывает на дверь и гремит во весь голос:
– Уходите отсюда! Немедленно уходите!
«Выгонять меня из комнаты из-за Вильгельмины? Меня?!
Фрида хватает за руку Бумбу, тащит его через всю комнату и даже не оборачивается в сторону деда. Бумба все же оборачивается в дверях, и черные его глаза блестят:
