Наоми Френкель - Дети
– Как ты воспринимаешься ими? Ты ведь всегда мечтал быть человеком духа и науки?
– Именно поэтому, – гневно ответил он, – мне отвратительны все лживые вещи и фальшивые теории, к которым привыкло человеческое общество, все, что связано с верой в прошлые ценности. Без всякой жалости, подобно людям науки, нацисты убрали с нашей дороги всю ту ложь, которая сбивает с толку наши мозги и души.
Отец, ты, верно, помнишь, что я рассказывал тебе при встрече у тебя в доме о Дики? Он назвал все наши принятые понятия «обломками старья». Но тогда я понимал это по-иному. Слова эти вели меня из склада старья на просторы свободного духа. Теперь, в Мюнхене, он повторил те же слова, сказанные им в Геттингене. Но новый Дики привел мне лишь искаженное отражение тех наших мечтаний. Напало на меня паническое ощущение глубокого отчаяния. Опять я рвался оставить его и снова остался. Все мои надежды сейчас на его родственника Иоахима Калла. Может, он вернет моего друга, Дики, человека науки и мечтателя. Перед ним Иоахим предстанет тоже сыном отца-еврея. Может оказаться, что и он нацистский ученый, каким хочет быть Дики. Может, он излечит Дики не с помощью великих идей, а простым напоминанием: «Ты – еврей!» И Дики очнется от своих галлюцинаций. И через страдания, возьмет на себя всю тяжесть своей судьбы. И мы поедем в Копенгаген, к Нильсу Бору. Душа выздоровеет там, и мечты его вернутся к нему. Мечты, которые родятся из ада идей и мнений, ценность которых он познал через страдания. И тогда дух его станет более устойчивым, более глубоким, более честным с самим собой. Вернувшись к себе, Дики обнаружит царство духа, вновь овладеет им – настоящим своим «я», о чем мечтал всю жизнь.
И если надежда моя окажется пустым звуком, я уеду один в Копенгаген. Отец, я долго взвешивал возможность вернуться к тебе, пойти твоим путем, быть рядом. И хотя я знаю, что настанет день, и я вернусь, но путь этот не будет прямым и гладким. Я все еще нахожусь между тобой и матерью, и душа моя разрывается между вами. Всю мою жизнь я колебался между вами, чтобы выбрать одну сторону, а другую решительно отбросить. Именно, эта внутренняя борьба отчуждала меня от окружения. Здесь, рядом с Дики, я понял, куда ведет это отчуждение. Сейчас во мне созрело твердое решение – выбирать не то, что нас разъединяет, а то, что объединяет. В этом нашем единении мое освобождение. Путь мой к тебе, отец, и ведет он через великую мечту о человеческом единстве, как единой силе освобождения, в царство мощного духа, где я найду свое место и спасение. Это моя мечта, отец, это моя надежда, это моя истинная большая любовь к тебе.
Твой сын, Ганс».
Доктор выпрямился в кресле. В кабинете царила тишина. Не было слышно голоса Барбары, и даже ветер словно бы замер за окнами и перестал врываться завыванием в размышления доктора Блума. Только свечи в ханукие стали постепенно гаснуть одна за другой со слабым шорохом. Доктор встал с кресла, прижался лицом к стеклу окна, глядя на пейзаж рождественской ночи. В окнах домов мерцали елки.
– Итак, мы уезжаем отсюда. Блумы оставляют Германию навсегда!
Над приютом для животных сгустились тучи, предвещающие бурю. Холмы, покрытые снегом, силуэты сооружений исчезают в темноте ночи. Языки огня догорающих свечек на елке видятся в комнате Биби. Здесь они все вместе праздновали приход Рождества – огромная Гильдегард, Шпац, маленькая Биби и глухой Клаус. Запахи хвои и пылающих восковых свечей пробудили в них память детства. Слезы текли из глаз Биби. И голос ее увлек всех песенкой:
Ночь безмолвна. Дремлет скит.Сладок сон. Лишь он не спит.Спят святые, день поправ.Парень молод и кудряв,Прямо с неба, среди рос,К нам идет Иисус Христос.К нам идет Иисус Христос.
Глухой Клаус приготовил гуся с яблоками. Гильдегард привезла вино и оделила каждого праздничным подарком в виде большого марципанового сердца. Биби связала каждому теплые носки. Шпац поставил елку, привезя ее с Чертова озера.
Трапезничали за общим праздничным столом, и некое семейное чувство объединило их: отверженная семья на островке тьмы. Держались друг за друга речами и взглядами. Сидели вместе, пока первые свечи не стали гаснуть, и бутылка вина была почти опустошена. Снег начал валить за окнами и окутал ночь белым безмолвием. Тогда молчание снизошло и на них, и беседа прекратилась. Псы лаяли за окнами, осел долго и печально ревел, ночные птицы чирикали между деревьями. Животная ферма издавала свои обычные голоса, но в рождественскую ночь, в необычном безмолвии комнаты, голоса эти казались приходящими из иного мира.
– Поздравляю всех вас с праздником и желаю всем радостного Нового года, – встал Шпац со своего места, и первым покинул комнату. Гильдегард проводила его в его комнату.
Следует отметить изменения в его обители. Нет попугая, который всегда встречал его приветствием – «Каким ты стал красивым, Вольдемар». Попугай перешел в руки Бумбы. Место попугая заняла собака с мордой чудовища, которую привезла ему Гильдегард. Собака лежит на его постели, поворачивает к нему голову и помахивает хвостом. На поломанную дверцу шкафа все еще наклеены фотографии художников, людей искусства и берлинских знаменитостей. Лица некоторых из них Шпац крест-накрест перечеркнул красными линиями.
– Я зачеркнул тех, которых посетил с целью помочь освободить Аполлона из тюрьмы, – говорит он удивленной Гильдегард. Видишь, у многих я уже был.
Гильдегард села у стола, подперла лицо своими большими красными ладонями. Шпац отлично знает, почему лицо ее напряжено. Он еще не рассказал ей о встрече с писателем Антоном, не хотел ей сделать больно. Она же все эти дни ничего не спрашивала, но скрытое напряжение, возникшее между ними, явственно ощущалось. Последние недели он и так не появлялся на ферме, посещая днем и вечером друзей и знакомых, пытаясь заставить их помочь его арестованному другу.
– Боги устали, – сказал Шпац и отвернул от нее голову.
– Что будем делать?
– Вполне возможно, что все вернется на свои места без их помощи. Ведь на последних выборах нацисты потеряли два миллиона голосов. Гильдегард, душа народа начинает отворачиваться от них. Хотя к власти и пришел этот противный генерал, но я уверен, что он долго не продержится. Народ его выбросит. Народ, Гильдегард, мудрее своих вождей. Может, с его помощью, появится у нас в новом году умное и справедливое правительство. Закон и порядок вернуться к власти. Суд над моим другом свершится, и он выйдет из тюрьмы. Судьба Аполлона не зависит от этих, – Шпац указал на дверцу шкафа, – личная его судьба зависит от общей судьбы народа. Надежда моя только на народ, – он обернулся спиной к дверце, отяжеленной физиономиями, словно сбежал к окну – вдохнуть в себя эту белую ночь, несущую в себе всю сущность мира.
Полоса света, тянущаяся из комнаты Биби, выглядит как длинный палец, указывающий на дальнюю цель.
– Из тьмы возникает искра света, – сказал он, – возможно, Гильдегард, мы еще увидим добрые дни в нашей стране.
– Нет, – сухо ответила она, – злодеев не побеждают с помощью выборов.
За окном слышны шаги. Клаус возвращается от Биби в свою комнату, она опускает жалюзи, луч света из ее окна исчезает. Завершилась рождественская ночь. На ночном горизонте, словно гиганты, выросли холмы. Лишь окно Шпаца освещает небольшой участок двора.
– Но что мне делать? – восклицает он, глядя на взволнованное лицо Гильдегард.
– Ты знаешь, что на тебя возложено.
– Но ты знаешь, какую цену мне надо будет за это заплатить.
– Ну, и что с того?
Гнев охватывает его из-за ее такого решительного вмешательства в его дела, он вскакивает и начинает носиться по комнате. Собака спрыгивает с кровати и начинает носиться вслед за ним.
– И ты предлагаешь мне все это, несмотря на то, что отлично знаешь, если я поставлю свое имя под нацистской поэмой Бено, я на всю жизнь останусь в глазах у всех нацистом?
Она пожимает плечами и не дает вразумительного ответа.
– Мой друг Александр запретил мне это сделать!
– Он не немец.
– Но он понимает меня. Он истинный мой друг.
Она молчит и смотрит на перечеркнутую физиономию Антона, а от нее переводит взгляд на Шпаца.
– Ты хочешь, чтобы я заплатил за их предательство?
– Я хочу, чтобы ты освободил друга из тюрьмы.
– Чего ты так заботишься о моем арестованном друге? Ты не знакома с ним и не знаешь, стоит ли он, чтобы я оплатил его освобождение.
– Я знаю лишь, что он твой друг. Верность другу стоит любой цены.
Тишина в комнате. «Злодейка! Жестокая!» – думает он и хочет повернуться к ней спиной, спрятаться в себе, но она решительным жестом заставляет его сесть рядом с ней. За столом, напротив ее большого лица, в безмолвии комнаты, гнев его проходит. Глаза ее добры, милосердны, напоминающие огромную мать-Беролину, статуя которой стояла на Александрплац, и была убрана оттуда, ибо мешала движению. Эта колоссальная по размерам каменная Беролина был символом Берлина, как мать Германии. Она – мать Германии – она!
