Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Якоб знает, что медлить с ответом нельзя:
— Семью надо кормить.
— Одну женскую шубу я стащил из театра. Ломбардщик говорит: «Мужские шубы, Красавчик», и сует мне ломаный трехпенсовик. В следующий раз я стащил шубу из адвокатской конторы. «На пугало не наденешь, — говорит тот. — Плохо стараешься!» А в третий раз меня повязали, как куропатку. Я просидел ночь в Коркской тюрьме, наутро меня в суд, а там только одно доброе лицо — ломбардщика. Он сказал судье — англичанину: «Да — с, ваша честь, это он и есть, тот парнишка, который мне все шубы приносит». Я тогда говорю, что ломбардщик — хренов лжец, который торгует ворованными шубами. Судья сказал мне, что Бог прощает только тех, кто по — настоящему раскаивается, и дал мне семь лет в Новом Южном Уэльсе. Пять минут прошло от моего прихода и до стука деревяшкой — вот так. Я стал заключенным, и «Королева» стояла на якоре в гавани Корка, и ее надобно было заполнить, и я этому помогал. Ни мама, ни сестры не смогли хотя бы за взятку добиться прощания со мной, и наступил апрель девяносто первого, и «Королева» ушла с Третьим флотом…
Якоб смотрит туда же, куда и Туоми: на голубую гладь бухты, где стоит на якоре «Феб».
— Сотни нас там сидели в темноте да в удушливой тесноте, с тараканами, в блевотине, вшах, моче. Крысы грызли всех, и живых, и мертвых, огромные крысы, как хреновы барсуки. В холодных водах мы дрожали. В тропиках смола капала из швов и обжигала нас, и каждую минуту, во сне или бодрствуя, все думали только об одном: «Воды, воды, Матерь Божья, воды…» Нам давали полпинты в день, и вкусом вода напоминала матросскую мочу: может, ее и наливали. Каждый восьмой умер в этом путешествии, по моим прикидкам. «Новый Южный Уэльс» — три самых тоскливых слова дома, поменяли смысл на «Избавление», и один старик из Голуэя рассказал нам о Виржинии, где пляжи широкие, и поля зеленые, и девушки индейские за гвоздь с тобой переспят, и мы все думали: «Ботани — Бэй — та самая Виржиния, только чуть дальше…»
Стражники полицейского Косуги проходят внизу, под окнами Морской комнаты, по аллее Морской стены.
— Сидней — Коув на Виржинию не тянула. Сидней- Коув представляла собой несколько десятков участков, вскопанных лопатой и мотыгой грядок, где семена засыхали, не успев упасть на землю. Выяснилось, что Сидней — Коув — сухая, жужжащая яма, полная слепней и красных муравьев, где тысяча голодных заключенных жила в рваных палатках. У морских пехотинцев были ружья — а, значит, и власть, и еда, и женщины. Меня, как плотника, определили строить жилье для морпехов, потом понадобилась мебель, двери и всякое такое. Четыре года прошло, начали появляться торговцы — янки, жизнь легче не становилась, но заключенные уже не мерли, как мухи. Половина моего срока миновала, и я уже грезил о возвращении в Ирландию. Затем, в девяносто пятом, прибывает новый батальон морпехов. И мой новый майор захотел красивые новые казармы и себе дом в Парраматте, а потому он забрал меня и еще шестерых — семерых. Он когда‑то провел год в гарнизоне в Кинсейле и потому считал себя знатоком Ирландии. «Лень гэлов, — хвалился он, — лучше всего лечит доктор Плеть», — и он так лечил, не раздумывая. Вы видели шрамы на моей спине?
Якоб кивает.
— Даже Герритсзона они потрясли.
— Встретишься с его взглядом — он всыплет за дерзость. Станешь избегать — получишь за скрытность. Закричишь — получишь за притворство. Не кричишь — получишь за упрямство. Жил он там как в раю. Из Корка нас было шестеро, в том числе и Брофи, колесный мастер, и мы друг за друга держались. Однажды майор ударил его, а он ему ответил. Брофи заковали в цепи, и майор приговорил его к повешению. Майор мне сказал: «Вот и время наступило для Парраматты заиметь свою виселицу, Мантервари, и ты ее построишь». А я отказался. Брофи повесили на дереве, меня приговорили к неделе в «Хлеву», в камере четыре на четыре фута, где ни встать, ни вытянуться, и вонь жуткая, и мухи да опарыши, и к сотне ударам плетью. В мою последнюю ночь пришел майор, сказал, что сечь будет сам, и пообещал, что я попаду в ад к Брофи на пятидесятом ударе.
Якоб спрашивает:
— Вы не могли обратиться с апелляцией к более высокому чину?
Ответ Туоми — горький смех.
— После полуночи я услышал шум. Спросил: «Кто там?» — а в ответ мне просовывают в щель под дверью стамеску, хлеб, завернутый в парусину, и бурдюк с водой. Шаги убежали. Ну, со стамеской я быстро снял пару досок. Вылез их «Хлева». Луна светила яркая, как солнце. Никто и не думал огораживать лагерь забором, понимаете, потому что лучше пустыни забора нет. Люди часто сбегали. Многие назад приползали, воды просили. Некоторых местные черные приводили — им за них грогом платили. Остальные померли: на то сомнений у меня сейчас нет никаких… заключенные, в большинстве своем, были необразованные, а тут прошел слух, что можно добраться до Китая, если пойти по пустыне на северо — северо — запад, ага, до Китая — на это я и понадеялся, и направился той ночью в Китай. Прошел ярдов шестисот и слышу, как взводят курок. Это был он. Майор. Он просунул мне стамеску и хлеб, понимаете. «Ты теперь беглец, — говорит он, — и я могу тебя убить без всяких вопросов, ты, ирландский подонок». Он подошел ко мне так близко, как мы сейчас, а глаза его горели, и я уже подумал: «Вот и все», — и он нажал на спусковой крючок, а ничего не случилось. Мы посмотрели друг на друга, удивились. Он пырнул меня штыком в глаз. Я увернулся, но не так быстро, — плотник указывает Якобу на шрам на лбу, — и потом время словно замедлилось, и мы тянули ружье в разные стороны, как два малыша, не поделившие игрушку… и он споткнулся… и ружье перевернулось, и прикладом ему по башке как стукнуло, и у этого козла вышибло дух.
Якоб замечает, как дрожат руки Туоми.
— Самозащита — это не убийство в глазах Бога и закона.
— Я — заключенный, а у моих ног — мертвый морпех. Я помчался на север по побережью, и через двенадцать или тринадцать миль, как день наступил, набрел на болотистый ручей, утолил жажду, лег и проснулся только во второй половине дня, потом съел ломоть хлеба и пошел дальше, и шагал так еще пять дней. Отмахал, наверное, семьдесят или восемьдесят миль так. Но солнце обожгло меня дочерна, как поджаренный тост, и пустыня высосала из меня все силы, и меня пронесло от каких‑то ягод, и скоро я начал сожалеть, что ружье майора дало осечку, потому что теперь меня ждала медленная смерть. В тот вечер перед закатом океан поменял цвет, и я помолился святому Иуде Фаддею, попросил закончить мои страдания любым угодным ему способом. Вы, кальвинисты, в святых можете не верить, но и вы, я знаю, не отрицаете, что каждая молитва будет услышана. — Якоб кивает. — И на рассвете, проснувшись на том самом, всеми забытом, берегу — необитаемом на сотни миль вокруг — я услышал песню гребцов. В бухте стоял потрепанный китобой под звездно — полосатым флагом. Его баркас направлялся к берегу за водой. Ну, я повстречался с капитаном и пожелал ему доброго утра. Он спрашивает: «Сбежал, да?» Я отвечаю: «Так точно». Он говорит: «Найди хоть одну причину, почему я должен пнуть по яйцам моего самого лучшего покупателя в Тихом океане, британского губернатора Нового Южного Уэльса, и помочь беглецу?» Я отвечаю: «Я плотник и поработаю на борту бесплатно целый год». Он говорит: «Мы, американцы, держимся правил, которые очевидны для всех. Все люди равны, всем даны определенные Создателем права, среди которых — право на жизнь, свободу и счастье, и ты проработаешь три года, а не один, поскольку получишь жалованье жизнью и свободой, а не долларами». — Трубка Туоми потухла. Он разжигает ее и глубоко затягивается табачным дымом. — Зачем я сейчас все рассказываю? Ранее, в Парадном зале, Фишер упомянул об одном майоре на британском фрегате.
— Майоре Катлипе? Не самая лучшая фамилия, если перевести.
— Она застряла в памяти беглого заключенного еще по одной причине. — Туоми смотрит на «Феб» и ждет.
Якоб опускает трубку:
— Морской пехотинец? Ваш мучитель? Катлип?
— Казалось бы, таких совпадений в жизни не бывает, только на сцене, но…
О последствиях вслух никто не говорит. Но Якобу они слышатся.
— …не бывает, а вот, мир все равно… разыгрывает… ту же самую… хренову пьесу. Это он! Джордж Катлип, морской пехотинец, с Нового Южного Уэльса, появляется в Бенгалии, губернаторский приятель по охоте. Фишер упомянул эту фамилию, так что сомнений нет. Ни тени сомнений, — хриплый рык срывается с губ Туоми вместо смеха. — Ваше решение о капитанском предложении и все такое, и без этого очень сложное, но если вы пойдете на сделку, Якоб… если вы пойдете на сделку и майор Катлип меня увидит, то, Бог свидетель, он с моими долгами разберется. Если только я не убью его первым, то стану кормом для рыб или червей.
Осеннее солнце — раскаленный цветок календулы.
— Я потребую гарантий, защиты Британской короны.
