Александр Чаковский - Мирные дни
Мне надо было повернуться и уйти, не обращая внимания на пьяного, но я подошёл к столику и сел против капитана.
– Так-то лучше, – повеселел он. Я промолчал.
– Так я вам в мою стопку налью, – предложил капитан, – а то ресторан уже того, закрыт, все спать ушли, меня од-дного оставили.
Рот его искривился. Ударяя графином о край стопки, капитан налил мне полную.
– По-фронтовому. Ну, за здоровье всех страждущих! – провозгласил капитан и, подняв предназначенную мне стопку, медленно выпил. Затем, все так же не спеша, он взял хлеб, понюхал его и бросил обратно в тарелку. – Я знаю, капитан, ты непьющий, – сказал он, глядя на меня из-подь покрасневших, полуопущенных век. – Такие все непьющие.
Я молчал.
– А я непьющих не люблю, – продолжал он. – Не верю я им. Они боятся, как бы в пьяном виде душу не раскрыть.
– Послушайте, капитан, – начал я, – а ведь вы все притворяетесь. По-моему, вы и пьёте оттого, что боитесь в трезвом виде душу открыть.
Я говорил искренне. Все это мне внезапно пришло в голову. Толстые, опухшие веки капитана дрогнули.
– Ну, ты брось эту психологию, – грубо вставил он. – Вот водка, пей. Я угощаю. А насчёт прошлого не касайся. Тоже политрук нашёлся.
Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.
– Что ж, пожалуй, выпью, – согласился я.
Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.
– На восток, значит, едешь, капитан? – спросил я, также переходя на «ты».
– Да что ты меня выпытываешь! – по-пьяному злобно за-кричал вдруг капитан. – Пригласили тебя – пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!
– Брось истерику, – прервал я. – Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.
Он снова потянулся к графину.
– Довольно тебе пить! – крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.
– На восток еду, – громко и вызывающе заявил вдруг капитан, – отвоевался. – Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.
– Куда же? – спросил я.
– В Верхнегорск, – ответил он.
– Сам-то оттуда?
– Никогда не был, ленинградский, – сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.
– С рукой что? – спросил я.
– А тебе что за дело до моей руки? – снова вскипел он. – Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?
– Ясно, – ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.
– Ну, я спать пойду. – Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.
…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.
Поезд стоял на освещённой станции.
Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.
Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.
Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.
И только тогда я заметил, что не один на площадке, – в глубине её мелькнул силуэт человека.
Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение крайнего удивления и, мне так показалось, страха.
– Освещением залюбовались? – окликнул я его. – Что? – глухо переопросил капитан.
– На город, говорю, освещённый засмотрелись? – повторил я. – Наверно, тоже три года не видели?
– Да, – так же глухо отозвался капитан. – Что вы сказали? Да, три года.
Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путешествия.
Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигантского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.
– Вот и свет… – заговорил капитан, – и в окнах свет… – Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещённого города.
– Ну и хорошо, что свет, – заметил я, – очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?
– Жжёт он меня, а не радует, – медленно и точно с большой внутренней болью проговорил капитан. – Слушай, – он внезапно повысил голос, – я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.
– Все выйдут на свет, – сказал я. – Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?
– А кому мне на свету показываться? – с прежней, знакомой мне злобой произнёс он. – Бельмом на глазу быть?
– Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? – опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.
– Никто, никто, – с ещё большей злобой ответил капитан, – никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.
– Не знаю, капитан, про что ты говоришь.
– И знать нечего, – грубо оборвал он.
Мы снова замолчали. Капитан заразил меня своим раздражением.
– Послушайте, капитан, а вы не пробовали действовать наоборот? – спросил я.
– Что такое?
– Наоборот, – повторил я. – Без этой злобы, которая, кроме вас, никому не понятна. Я чувствую, что вы перешили что-то, но ведь вы не единственный. С вами очень трудно говорить, будто вы всё время ждёте удара.
– Э-э, брось, – прервал меня он. – Ты мне лучше вот что скажи, только честно, без дураков, ты мне скажи: веришь ты кому-нибудь? А? Веришь? Но только так, до конца и без оглядки?
Я немного растерялся от такого вопроса.
– Конечно, – ответил я. – Как же можно жить без веры? И как можно воевать?
– Э-э, ты мне волынку не заводи, – снова прервал меня капитан. – Ты мне сейчас про родину начнёшь говорить да про победу. В это я и сам верю. Нет, ты мне про человека скажи. Есть у тебя такой человек, которому ты, как себе, веришь?
– Есть, – ответил я и подумал о Лиде.
– Баба?
– Женщина.
– За что же ты ей веришь? – с издёвкой в голосе спросил капитан.
– Я верю ей потому, что она никогда меня не обманывала. И не может обмануть.
– Это почему же? – спросил он. – Что ты, сахарный?
– Потому, что дело тут не только во мне, – сказал я, – а больше всего в ней. Потому, что она вообще никогда не врёт.
– Э-э, заливаешь ты мне, друг, – с упрямой настойчивостью возразил капитан. – Либо она тебе шарики крутит, либо ты мне.
– Нет, не думай, капитан, что больше всех знаешь! – так же громко возразил я, чувствуя, как во мне растёт обида. – Мне ни к чему тебе врать. Я тебя недавно узнал и, наверно, никогда больше не увижу.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся он колючим, хриплым смехом. – Это ты сказку себе, друг, сочинил. В сказке твоей оно так, а в жизни-то наоборот.
Несколько минут мы не произносили ни слова. Потом я сказал:
– Ладно, капитан. Я ведь не знаю, что у тебя там такое произошло.
– Да что ты меня пытаешь? – крикнул капитан. – Пусти! – Грубо отстранив меня плечом, он шагнул в вагон и с грохотом захлопнул дверь.
Поезд ускорял ход, и кругом была по-прежнему темнота. Мне вдруг стало нестерпимо жарко. Держась за поручни, я высунулся и подставил лицо встречному ветру.
– Кто это здесь висит? – услышал я за моей спиной голос. На площадке стоял проводник с фонарём.
– А только висеть, товарищ военный, не надо, – скучным голосом говорил проводник. – Сорвётесь, а я потом отвечай.
Я вернулся в вагон. Пробираясь на свою полку, я заметил, что капитана на месте нет. Улёгшись на спину, я пытался заснуть. Но сон не шёл. Я стал думать о капитане. Он стоял перед моими глазами неразгаданный, злой, недоверчивый и грубый, каждую минуту готовый к отпору. Только сейчас я почувствовал, как жутко жить на свете такому человеку.
…Теперь я вновь встретил этого человека. Он уже давно ушёл, но я всё ещё смотрел на дверь, словно ожидал, что он вернётся. Я готов был бы поверить во что угодно, только не в то, что этот озлобленный, подозрительный человек будет заниматься оконными рамами, дверными ручками и прочими вещами.
Я снова занялся переоборудованием нашей комнаты.
Так началась наша совместная послевоенная жизнь. В тот первый день, когда я, усталая, огорчённая очередной неудачей, вернулась домой, Саша встретил меня так радостно, наша комната выглядела так чудесно, что я на какое-то время забыла о своих заводских делах.
Мы задёрнули занавески, зажгли свет. Изящные, тоненькие, нарисованные тушью на абажуре волшебные фигуркн повисли над столом, и вся комната, залитая мягким, пропущенным через вощёную бумагу светом, приобрела не свойственный ей спокойный и уютный вид, наполнилась радостью и довольством.