Рассеяние - Александр Михайлович Стесин
И тут же вспомнилось, как в моем детстве бабушка твердила: «Самая красивая черта, которая может быть у мужчины, это высокий покатый лоб». Я позвонил маме:
— Я тут продолжаю рыться в архивах. Откопал много интересного. Как ты думаешь, у кого был высокий покатый лоб?
— А-а, — сразу догадалась мама, — у Юзи, у кого же еще?
* * *
Снова пытаюсь расспросить маму о том, что она помнит и чего не помнит из своего детства, но она запирается:
— Зачем тебе вдруг понадобились все эти подробности?
— Ну, Соня спрашивает, — лукавлю я. — Хочет, чтобы я рассказал ей историю семьи.
— А нечего рассказывать.
— Нет, есть чего, много чего есть, просто я ничего не знаю.
От этой моей реплики маму передергивает. Она не хочет, чтобы было «много чего». Хочет без истории. Никого нет, а пока были, не общались. Все связи оборваны. О чем тут говорить?
Подхожу с другой стороны: я помню Петю, моего троюродного брата, сына Аллы и внука Юзи. Однажды мы ездили к ним в Ленинград. Это воспоминание — из тех, которые мама любит. Об этом можно. Петя на три года старше меня, ему тринадцать, мне десять, мы проводим вечер у него в комнате, пока взрослые общаются на кухне. Петя меня старательно развлекает (почти как тот парень в больнице в Воронеже, только это — Петя, он свой), и я весь вечер катаюсь по полу от смеха. «Висит груша — нельзя скушать. Тетя Груша повесилась». Из окон напротив доносится фальцетный вой Варшавского из группы «Черный кофе». Петя комментирует взрослым голосом: «Чтобы стать популярным певцом, надо петь либо очень красиво, либо очень противно, как этот». Мы открываем окна и поем тоненькими голосами оперное «Маресьев по лесу ползет, орешки-семечки грызет». Стараемся петь как можно громче, чтобы слышал весь двор, и хохочем, когда из соседних окон раздается ругань. Мне очень нравится Петя. Петиного отца зовут Саша Степанов, он ездит на мотоцикле. Алла Степанова, в девичестве Сидикман, — дочь Юзи и Клары. Алла никогда не видела своего отца. А моя мама никогда не видела Клару. Но к Алле отношение теплое, кажется, не только у меня, маме она тоже нравится. И мне приятно, что у мамы неожиданно обнаружились родственники.
Еще помню Додика, про которого говорили, что он «дикий». Он приезжал из Молдавии, останавливался у нас. Чистил на кухне картошку, бросая кожуру в мусорное ведро, которое поставил для удобства на кухонный стол. Додик — сын Гриши, младшего брата дедушки Исаака Львовича. Мама никогда не видела Гришу, но дед с братом всегда перезванивались, переписывались. В семье деда было четверо детей: Маня, Исаак, Гриша и четвертый младший брат, чьего имени мама не помнит, а может и не знала. Тот четвертый погиб в концлагере вместе со своей матерью, моей прабабушкой. Прадед Леви тоже попал в концлагерь и чудом выжил. Заболел тифом, его выбросили с трупами. Румынская женщина шла мимо, увидела, что шевелится. Спасла, спрятала, выходила. Вот, что я знаю с детства. «У них была большая семья, и почти все они попали в концлагерь. Все кроме дедушки, его сестры Мани и брата Гриши». Никаких подробностей мама не знает, и больше спросить мне не у кого. Стало быть, эту историю не восстановить? Как и многие другие истории, отделенные от меня всего одним-двумя поколениями, то есть совсем недавние, близкие, рукой подать… Но уже исчезнувшие навсегда.
О чем невозможно говорить, о том следует молчать. Но вовсе без извлечения скелетов не обойтись, особенно когда мои архивные изыскания наталкивают на неожиданные догадки. Например, теперь я знаю, что жену бабушкиного дяди Менахема Шмуклера звали Хана Моргенштейн и что они поженились в 1939‑м. Уж не из тех ли она Моргенштейнов, наших родственников, живущих в Израиле? Но те — со стороны дедушки. А Менахем — бабушкин дядя. Какая тут связь? И мама, заинтригованная моей находкой, начинает вспоминать: после войны дедушка потратил много сил на то, чтобы выдать замуж свою овдовевшую старшую сестру Маню. Манины муж и сын погибли, она осталась одна. Потом появился Лузик Моргенштейн, он был согласен взять в жены вдову, но требовал большого приданого. Прадед Леви отказался: фашисты отобрали у него все, что он нажил, да и сам он чудом уцелел в Транснистрии. Откуда у него приданое? К тому же теперь ему приходится содержать своего сына Исаака, пока тот учится в институте. Исаак возразил: не надо его содержать, он сам в состоянии прокормить себя и свою жену. Днем — институт, а по ночам он может разгружать вагоны. Ему не привыкать, он прошел через трудармию. Если отец даст приданое Мане, Исаак обещает никогда больше не брать у него денег. Кажется, для отца это не самая плохая сделка. Согласен ли он? И Леви согласился. Маня вышла замуж за Лузика, а мой дедушка отправился разгружать вагоны. Так вот, откуда же он взялся, этот жених, Лузик Моргенштейн? Уж не родственник ли он Ханы, жены бабушкиного дяди Менахема? Не потому ли приезжал Менахем в Ковров? Договариваться с дедом о приданом? Дядя Менахем из маминых детских воспоминаний, человек на фотографии, похожий на Мандельштама, и тот, кто устроил брачную сделку, — одно лицо? Как распутать все узелки, да и зачем? Зачем мне все эти сплетни? Затем, что только они и составляют истинную историю, а у нас их наперечет. Одна сплетня стоит сотни архивных данных. И, распутывая все это, я впервые ощущаю себя частью большого рода. «В темнице мира я не одинок».
Что ж, сплетничать так сплетничать… Жену дяди Гриши звали Лизой, она была сирота. Когда Гриша умер, золовка предложила Лизе держать сбережения покойного у нее: дескать, так будет надежней. Маня жила в городе, а Лиза в деревне. Или наоборот. Так или иначе, семейная легенда гласит, что Лиза препоручила сбережения Мане и больше их никогда не видела. «Оно и неудивительно, — говорила бабушка Неля, — ведь это та же Маня, которая клянчила деньги у своего младшего брата, когда он только-только освободился из лагерей и ради нее разгружал по ночам вагоны. Та же Маня, которая мыла посуду в воскресном платье…» Чему тут можно верить? В сущности, это не так уж важно. Ведь в тех семейных легендах их портреты запечатлены, как в эфиопской иконописи, где праведники
