Рассеяние - Александр Михайлович Стесин
Пропажа чемодана — одна из немногочисленных баек, которые у нас в семье принято рассказывать со смехом. Прабабушка Соня, смеясь, рассказывала ее своему брату Менахему, а моя мама — мне. Дело в том, что бабушка Неля доверила чемодан незнакомому человеку с «добрым лицом». Попросила покараулить, а сама побежала купить газету, чтобы узнать последние новости. Вернулась — ни человека, ни чемодана. «Но ведь у него было такое доброе лицо». «В этом она вся, наша Неля, — смеялась прабабушка Соня. — Блестящий врач, голова, все всегда на лету хватала. Но, Господи, какая наивность!» «Это не наивность, а вера в человечество, — тоже шутя, заступался дядя Менахем. — Может, потому и врач блестящий, что такая вера!» Обрывок разговора из детства моей мамы, чудом уцелевшая прямая речь. Вот, что осталось, сохранилось вопреки всему. Отдельные реплики, рассказы, моментально впечатывающиеся в память. Например, о том, как однажды в Коврове дедушка пришел домой из своего сталелитейного цеха и сел за стол в рабочей одежде, да еще с немытыми руками. Прабабушка Соня, увидев это, положила зятю в тарелку половую тряпку. Правила гигиены, мытье рук были для них с бабушкой превыше всего. И урок был усвоен — настолько, что эту историю помню даже я, никогда не видевший ни одного фотоснимка прабабушки. Обрывочные эпизоды и реплики — вот настоящие семейные реликвии. Других у нас нет. Это только в классических семейных сагах вроде «Форсайтов» или «Будденброков» бывает много реликвий, семейных традиций и записей в фамильных книгах; и чем больше реликвий в начале, тем больше скелетов извлекается из шкафа ближе к развязке. В нашей семье все наоборот: нет реликвий, нет и ритуального извлечения скелетов из шкафа, есть только фигура умолчания, прочерк-мост от первой важной даты до последней. И если кто-то сам прыгнул с этого моста, религия фактически запрещает нам говорить об этом, ведь самоубийц не хоронят на еврейском кладбище. О том, как умерла прабабушка Соня, Софья Харитоновна, Сура Хаскелевна Шмуклер, я узнал из случайно оброненной фразы. Мне не положено было этого знать. И я никогда не решился бы спросить об этом у мамы. Говорить можно только о том, о чем можно: война, эвакуация…
Юзя и его жена Клара тоже попали в эвакуацию. Дело случая, вопрос считаных дней или даже часов, минут. Они спаслись, а родители Клары, Гольда и Лузер Клайн-Бейлис, не успели. Не успел и Моше, младший брат Клары. Все они погибли в Приднестровье, по дороге в концлагерь.
В эвакуации Юзя, Клара, бабушка Неля и прабабушка Соня ненадолго снова оказались вместе. Их эвакуировали в Казахстан. Джамбулская область, колхоз «Трудовик». Бесконечная степь, которую я видел по пути из Алматы в Бишкек. Летом она нарядна: вся в белых, желтых, голубых и лиловых цветах. Абсолютная плоскость рельефа. Над ворсистой плоскостью проносятся легкие облака, и все, что было или будет, мигом стирается в этой пустоши, кажется нереальным. Кое-где летняя степь выглядит совсем вылинявшей, переходит из одного оттенка пыльно-бежевого в другой. Пыльно-желтая, пыльно-зеленая, пыльно-бурая… Кто бы мог подумать, что мне доведется побывать в этой глуши? Но меня всегда привлекали поездки на край света, а сейчас я к тому же поставил себе целью побывать всюду, куда разметало мою родню. Тиюль шорашим.
По пути в горы мы заезжаем в кишлак, заприметив табличку «кумыс — саумал». Навстречу нам выезжает парень на лошади. «Кымыз барбы?»[9] — обращается к нему по-кыргызски моя приятельница Айжамал. Тот отвечает по-казахски: «кымыз бар»[10]. Эта юрта — не для туристов, в ней живут. Внутри — советская стенка с секретером, диван, телевизор. На диване спит мальчуган. Хозяин юрты, аксакал с обветренным лицом и большими мозолистыми руками, приглашает нас за стол. Меня усаживают на почетное место, и я сижу там, немой истукан, ничего не понимая в их казахско-кыргызском диалоге. Иногда мне переводят: кобылу доят каждые два часа, саумал получают сразу, а первый кумыс — после суточной закваски. Кумыс наливают половником в пиалы. Он густой, кисло-сладкий. За пологом юрты — бескрайнее пространство. Приглушенные краски, неторопливо чередуясь, сообщают друг другу, что кроме них здесь ничего нет, а значит все спокойно, все далеко. Но, как сказали мне мои попутчики, зимой тут совсем другая картина. Резкий континентальный климат.
Воображение рисует заснеженную степь, три женские фигуры, закутанные в платки, с трудом передвигающие ноги против ветра и снегопада. Смазанный архивный снимок, которого нет. Зима 1941/42-го. Бабушка записывается на медсестринские курсы, и в феврале 1942‑го после трехмесячного инструктажа уходит на фронт старшим лейтенантом медицинской службы. Работает в военно-санитарном поезде. Летом их поезд разбомбили по пути в тыловой эвакогоспиталь. Те, кто выжил, в течение трех месяцев добирались до тыловых позиций, прячась в лесах и питаясь подножным кормом. Спали на голой земле, в противотанковых рвах, накрытых засохшими ветками. Во время дождей ямы наполнялись водой, ее вычерпывали руками. Когда наконец добрались до тыла, выяснилось, что никакого эвакогоспиталя там уже нет.
Тем временем 5 августа 1942 года в казахском селе Шортюбе у Юзи и Клары родилась дочь Виктория. Победа. Дали ли ей и еврейское имя? Читали ли особую молитву «Ми шеберах»? Вряд ли. Бабушкины слова: «Вот Марьям, твоя прапрабабушка, все соблюдала. Свечи на шаббат зажигала, молилась. И что? Умерла от голода в эвакуации». Как выяснилось, не только Марьям. В октябре 1943‑го маленькая Вика умерла от голода в больнице киргизского города Токмак. А в конце 1944‑го родилась вторая дочь, Алла. Но Юзя ее уже не увидел. 19 сентября 1944 года, в бабушкин день рождения, его призвали на фронт — в 6‑ю стрелковую дивизию. А 23 декабря того же года Юзя был убит в Венгрии во время наступательной операции в районе города Эстергома. Бабушкин медсанбат тоже находился в то время в Венгрии — может, даже где-то совсем рядом.
Я нашел фотографию Юзи в архивах Яд ва-Шем. Внешность итальянского киноактера. Он мог бы играть в каком-нибудь из ранних фильмов Антониони. Когда он погиб, ему было тридцать лет. Но на этом снимке он выглядит гораздо старше. Обреченный взгляд человека, знающего, что скоро умрет. Судя
