Валентин Берестов - Государыня пустыня
1965 год
БУСИНКИ
Бусинки
Сижу в палатке, занимаюсь странным делом — нанизываю бусы. Я откопал их штук триста.
Коралловые бусинки цвета спелой рябины. Крохотные переливающиеся жемчужинки, соединенные по три. Плоские черные бусы из стеклянной пасты. Граненые ромбики из зеленого стекла. Матовые горошинки со следами позолоты. Совсем мелкий черный бисер, прямо-таки маковые зернышки. Белые цилиндрики. Удлиненные восьмигранники. Все такое мелкое, хрупкое, столько веков пролежавшее в земле, что и дотронуться страшно.
Тонкая белая нитка представляется мне грубой, как шпагат. То и дело подношу ее к языку, облизываю кончик, чтобы он был поострей и потверже.
Нанизать три сотни бус — это все равно, что триста раз продеть грубую нитку через самое узкое игольное ушко. Но при этом в руках у тебя не иголка с ушком, а ушко без иголки. Держишь его между большим и указательным пальцами и целишься в едва различимую дырочку. И боишься нечаянно раздавить бусинку или взломать ее, протаскивая нитку. А бисер я даже в руки брать не решаюсь, вылавливаю его кончиком нитки прямо из коробки.
Работа явно не мужская.
И все-таки не знаю почему, но мне это правится. Ей-богу, я испытываю удовольствие. Тут и азарт и какое-то ощущение ясности, сосредоточенности, покоя.
Рядом, на одной ниточке жемчужины Индийского океана, уральские самоцветы, кораллы южных морей, сирийское стекло, римская позолота, египетская паста. Древние караванные пути, связь культур и цивилизаций.
Оглядываю дело рук своих. Боже, какой стыд, какая безвкусица! Ни одна уважающая себя женщина не надела бы такое нелепое, торчащее разноцветными и разнокалиберными бусинками ожерелье. Бусинки сыплются с нитки обратно в коробку.
Не обладая вкусом,Не прикасайся к бусам!
И я начинаю все сначала. Мелкие к мелким, крупные к крупным, черные к черным, зеленые к зеленым. Из бессмыслицы, хаоса, беспорядка я пытаюсь создать ритм, порядок, красоту.
И я думаю о той женщине, которой принадлежало ожерелье, о ее пальцах, о ее глазах, следивших за отблесками граней, за оттенками цвета. Как она сама расположила бы эти бусинки на нитке, в каком порядке, в каких сочетаниях? Что думала она, перебирая бусы, как четки, от каких забот или невзгод уходила она в это тихое занятие?
Как давно все это было! Если каждую бусинку принять за год, то к моим тремстам нужно прибавить еще тысячу двести. Полторы тысячи лет прошло с тех пор, как рассыпалась связка.
Клад
Кладов археологи обычно не находят. Они их даже не ищут. Клады открываются случайно. Так сказать, вне плана.
За все время, пока я езжу на раскопки, мне лишь однажды пришлось увидеть клад. Его нашли саперы, когда рыли котлован, и передали нам. Кучка потемневших и позеленевших монет. Почти ничего на них не разберешь.
Наш нумизмат по ночам разводил кислоты, перекладывал монеты из тазика в тазик. И на металлических кружках проступали профили, гербы, цифры, буквы. А сквозь них тускло просвечивала чья-то судьба.
Клады… Их откапывает счастливый случай, а зарывает в землю неотвратимая беда.
Замки, засовы, кованые сундуки превращаются из преданных слуг в невольных предателей. Они уже не прячут богатство, а, наоборот, выдают его. Богатство жжет руки и грозит смертью.
И тогда иной человек, не дожидаясь незваных гостей, грабит самого себя. Он сам опустошает свои ларцы и сундуки. Делается это украдкой, втайне, лучше всего ночью. Ну точно так же, как поступали воры в доброе мирное время.
Крадется человек из теплого дома в темный лес: там теперь не так страшно, как под собственной крышей.
Человек выбирает поляну, находит приметное дерево, отсчитывает шаги и принимается за дело. Кажется, будто он роет могилу. Но от этого ему делается веселей: он хоронит страх.
Кажется, будто он садовник. Он сажает в землю надежду. Но от этого становится еще тревожней: надежда хрупка.
Вот бы самому зарыться в землю, перележать в ней лихие времена. Но человеческая плоть — не серебро, даже не медь. Ее приходится хранить иначе.
И человек выходит из лесу к людям, в их бурный мир. Выходит только для того, чтобы уцелеть, переждать, сохранить себя для клада, который так уютно и надежно покоится в земле.
Два огня
Раскопали жилище первобытного человека и увидели, что там вместе с людьми жили два огня.
Один огонь оставил после себя здесь золу, там пепел, тут обгорелые прутики, там закопченные черепки кухонных горшков — словом, всякий мусор.
После другого огня остался плотный слой чистейшей белой золы.
Один огонь зажигали по делу: на нем готовили пищу.
Другим огнем любовались как произведением искусства. Ему поклонялись как чему-то высшему.
И если бы кто-нибудь в те далекие времена рискнул утверждать, что оба огня, в сущности, одно и то же, ему бы просто не поверили.
Так далеко развела их человеческая мысль.
Первые рисунки
Пусть предок жизнью жил полузвериной,Но мы его наследьем дорожим.Он не умел слепить горшка из глины,Боялся духов, выдуманных им.
Но и сейчас в его глухой пещереТолпой теней, стремительно-живой,Летят по стенам яростные звери,Добыча и соперники его.
Глаз мамонта испуганно косится,Летит олень, погоней окрылен,Упал, и, умирая, шевелится,И кровь глотает раненый бизон.
Охотники бесшумно шли по следу,И громким криком открывали бой,И завершали трудную победуРисунком легким, тонкою резьбой.
Прививка
Прежде чем попасть во владения саков, среднеазиатских скифов, нужно совершить некий обряд. Без этого в степь не пустят.
Важная жрица в белом одеянии, какое обычные женщины не носят, берет священный ножик, непохожий на простые ножи, тонкий, светлый, с ромбическим наконечником. Каждый, кто едет в степь, должен обнажить руку до плеча, женщина сделает ему надрез на коже, магическое клеймо в виде решетки, и смажет его каким-то зельем.
«Обычное колдовство, — подумал бы скиф, увидя как делается противочумная прививка. — Правда, эти люди что-то слишком берегут себя. Могли бы, например, разрезать кожу как следует, до крови, а потом слизать кровь друг у друга. Так делали мидяне и лидийцы, вступая в союз. А еще лучше выдавить кровь в чашу с вином и пустить чашу по кругу. Таков наш, скифский, обычай. Лучшего способа привить дружбу и скрепить клятву, пожалуй, еще не придумано».
