Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)
— А Гаврилка Мохнаткин утёк!..
Гикнул на собак, нарта сорвалась и юркнула за обрывистый мысок.
Все дальше и дальше уносился разноголосый собачий перебрёх, а вскоре и он растворился в сероватом просторе, и только ветер перебирал сухую крупу наста, будто ёж копошился в жухлой осенней листве.
— Рыщет?.. — спросил раздражённо Волков, высунув из приоткрытой двери бледное, болезненное лицо с тёмными провалами светящихся просинью глаз.
— Зачем встал? — забеспокоился Шошин.
— Добрую весть услышал.
— Дела, видать, у наших сторожей неважнецкие, видишь, засуетились.
— Значит, расправа над Мохнаткиным не состоялась?!
— А я что тебе говорил, Ефим?.. — Шошин почти насильно втолкнул Ефима в избу, плотно затворив за собой дверь, сказал: — Температура, поди, высокая, а высовываешься… Осталось мне ещё свалиться.
— Ну что ты… Мне даже легче стало. Молодец Мохнаткин.
Ещё свежи были в памяти события недавних дней… Белогвардейский штаб разворошенным осиным гнездом метался по всей округе в поисках злодея. А началось всё с обыкновенного разбоя, учинённого взбунтовавшимися индигирскими отрядниками, на которых белогвардейская верхушка возлагала немалые надежды…
Пренебрегая мнением предводителя индигирцев, Бочкарёв объявил Аболкина, их земляка, предателем и казнил его. Атаман индигирцев оскорбился и, воспользовавшись отсутствием казаков, на восьми упряжках ушёл из Нижнеколымского лагеря белогвардейцев. Бочкарёв упредил этот ход: за Соколиным хребтом прочная засада казаков стояла заставой…
Усталые после истребительной акции, казаки спешили. Заметали следы преступления. Тундра только кажется пустынной. Страшная весть о бочкарёвской расправе принеслась в отряд индигирцев быстрее, чем возвратились казаки.
Озлобленные отрядники карательного индигирского отряда учинили погромы в Нижних Крестах и Нижнеколымске. В первую очередь забирали ездовых собак и упряжь.
Софрон Захаров знал намерение индигирцев и поручил Данилке Протопопову и Гаврилке Мохнаткину проследить за ними. При этом запретил ребятам самим предпринимать какие-либо действия. Только разведка, и ничего больше.
Индигирцы разделились на два лагеря. Одни говорили, что надо отомстить бочкарёвцам за смерть земляков, другие настаивали на выходе из-под командования есаула… Спорили до темноты. Воспользовавшись этим, Данилка и Гаврилка Мохнаткин перерезали алыки на ошейниках ездовиков и незаметно ушли. Расчет у ребят был прост: без головной собаки, без захаровского вожака по кличке Чонча, ни одна упряжка не двинется с места. Когда ребята уже были далеко от Нижнеколымска, Чонча вдруг завыл с такой тоской, что на его зов тут же отозвалась вся упряжная свора индигирских собак. Собаки срывались с мест и с трубным лаем пропадали в темноте наступившей ночи.
Индигирцы взбудоражились. Над Нижнеколымском поднялась стрельба. Бочкарёвский отряд в это время был как раз на подходе. Казаки, услышав стрельбу, рванулись вперёд, решив, что индигирцы узнали о расстреле за Соколиным хребтом и теперь вступили в бой с цапандинским казачьим отрядом, который к этому времени должен был подойти к нижнеколымскому штабу. Индигирцы открыли по казакам ответный огонь, подумав, что те на них нападают… Пока разобрались, немало перебили людей с той и с другой стороны. А отсутствие Крестовских собак навело потом на мысль, что суматоху и угон упряжек могли устроить только нижнекрестовские якуты. Организовали погоню.
Данилка и Мохнаткин потеряли много времени на сбор и упряжку собак. А когда необычный аргиш двинулся по Колыме, преследователи были уже близко. Гаврилка Мохнаткин слез с нарт и сказал:
— По Стадухинской протоке дойдёшь до Медвежьего зуба, а там по распадку доберёшься до наших. Я же тут их подожду, — и кивнул на ещё невидимую погоню. — Вон там, у Пушкарёвского островка… Уходи, Даня…
Быстро развернули упряжки. Данилка укнул на вожака, и вскоре тёмная длиннохвостая змейка быстрого аргиша неслышно растворилась в морозной гуще ночи… Далеко позади остались восемь редких, одиночных выстрелов…
* * *В питейной избе бочкарёвцы разливали горькую. Тучный пожилой якут, хозяин заведения, подперев пухлыми ладонями лицо, с упоением слушал игру захмелевшего хомусиста. Древний инструмент издавал протяжные звуки. И казалось: сама тоска пришла и растворилась здесь, в дымном чаду прокуренной избы.
Казак Пётр Рытов таращил хмельные глаза на музыканта и изредка пьяно икал. Напротив подёргивался, неопределённо ухмыляясь, один из близких есаулу людей, тоже из казаков, Чижов Карпуха. Ухмылка его раздражала Рытова.
— Хмыляешься, Карпуха? — задирался Рытов.
— Весело!.. — огрызнулся Чижов. Рытов перекосил тонкогубый рот:
— Тебя и их благородие, всех до одного помету!
— Бочкарёва не лапай! — сжав кулачонки, пискляво надрывался Чижов. — Глотку перегрызу!..
Остановил их появившийся в сопровождении местных атаманов Бочкарёв. Поднёс Рытову под нос кулак, пригрозил:
— Сдеру шкуру!
— Всю содрал, ваше благородие!
— Скотина! — побагровел Бочкарёв и сдавил крышку деревянной кобуры маузера.
— Ты глотку не заклинивай, ворюга! — ощетинился Рытов.
Бочкарёв — матёрый бандит, при одном имени которого трепетали даже высшие офицерские чины колчаковской армии, вдруг понял, что сила его власти где-то надорвалась. Рытовская наглость сначала ошарашила, а потом и напугала. И только когда Карпуха Чижов, плаксиво заикаясь, сказал: Ваше благородие, а Петька-то Рытов смуту готовит, — опомнился.
— Бунтовать?! — заорал он и, выхватив маузер, ткнул дулом в подбородок Рытова. — Мерзавец!
— Стреляй, — ворочал крутыми желваками Рытов, — душегуб! На чужом горбу далече не укатишь. — И Рытов нервно захохотал… Сильно ударил в дверь ногой… — Охолоднимся?.. Пошли?..
Бочкарёв медлил. Но увидел насмешливые взгляды казаков, собрался и вышел на крыльцо.
— Долю верни!
— Какую? — насторожился Бочкарёв.
— Человеческую, иуда!
— Вот оно что…
— Кровушкой людской упиваешься? А ведь горы сулил? И я с такой сволочью связался… Меня ж мамка дома ждёт. Жинка истосковалась. Душа горит!.. Эх-х!..
Рытов размахнулся широко, как взмахивал когда-то косой, и замер. Его дважды качнуло, словно кто-то невидимый мощным жгучим хлыстом полоснул по могучей груди. Сделал вперёд шаг навстречу повторившимся вспышкам и упал на колени, размазывая тёплую липкую жижу по лицу:
— Ма-ма… матерья божия… ма-а-а…
Бочкарёв с опаской наклонился над вытянувшимся огромным телом, боязливо заглянул в лицо. Открытые, подернутые последней болью глаза казака смотрели в посветлевшее ночное небо…
