Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)
Не успели ревкомовцы выпить по кружке кипятку после ночной прогулки на Черноусовский остров, как в единственное оконце рубленки требовательно постучали. И на пороге появилась закутанная в пуховый платок высокая женщина. Следом за ней в избу вкатился молчаливый неприветливый Нелькут. Небрежно поколотил себя по бокам, сбивая с кухлянки снеговую пыль, протиснулся к раскалённой плите и подставил окоченевшие руки к огню. Евфросиния, это была она, неторопливо развязала платок, расстегнула овчинную шубу и устало опустилась на лавку.
— Эка куда вас загнали, — сказала, обращаясь к Шошину.
— Временно.
— Может быть.
— Прозябли?
— На дворе май, а метёт зло.
— Я вам кипятку налью? — предложил Шошин.
— Налей… — согласилась Евфросиния. Шошин снял с гвоздиков подвешенные над плитой кружки, разложил на тарелке потемневшие галеты. Извинился:
— А вот сахар кончился…
— Вижу, несладко живёте, — как бы между прочим сказала Евфросиния, по-хозяйски, без тени смущения рассматривая ревкомовское жилище.
— Из какого края путь держите, — поинтересовался Радзевич, — не блуждали?
— С таким каюром разве заблудишься? — скупо улыбнулась Евфросиния и приказала что-то Нелькуту глазами.
Нелькут быстро вышел, неслышно притворив за собою дверь.
— В посёлке скука, — продолжала Евфросиния, — да пьяные опостылели. Решила прогуляться. Весна!.. — Она опустила тёмные ресницы, помолчала и внимательно посмотрела на Волкова. Потом встала, поправила пышные волосы и подошла к нему. Присела рядом, ласково спросила: — Скрутила она тебя?
— Ничего, — ответил Ефим и попытался приподняться, но тотчас бледность разлилась по его лицу.
— На твоём лице, парень, всё написано… — Она ловко, как малого ребенка, приподняла Ефима, придерживая за плечи, поправила на ороне шкуры. Тут же незаметно сунула под них небольшой свёрток. — Теперь легче будет, а то всё сдвинулось. — И осторожно опустила Ефима на подушку. — Так удобнее?
— Спасибо, — раскраснелся Ефим.
— Ничего, поднимешься…
Нелькут вернулся с вместительным тымтаем. Корзина, сплетённая из лозы тальника, была полна доверху. Поставил тымтай на стол и занял прежнее место у печки. Евфросиния достала из неё куски вареного мяса, жареную рыбу, два круга хлеба, сахар, плитки чая, махорку, соль, спички и в самую последнюю очередь извлекла гранёную бутылку спирта. И всё это время почти не спускала глаз с Шошина.
Всё в ней оборвалось, как только увидела его. И теперь готова была разрыдаться. Так было обидно на свою незадачливую судьбу…
— Смотрю я на тебя, Гавриил Кузьмич, и не верю глазам своим… Ты ли это? И радостно мне, и страшно…
— Чай, не у края пропасти стоишь, Фрося, — тихо ответил Шошин, — чего же бояться.
— Сил моих не хватает.
— Да-а… — Шошин не находил слов. Он терялся перед этой красивой молодой женщиной и тоже не знал: то ли радоваться ему этой встрече, то ли опасаться…
— Вы, наверное, ошибаетесь, — пришёл ему на помощь Радзевич. — Дела и пути торговые велики, а Гавриил Кузьмич по торговой части большой спец. Землю исколесил из конца в конец… Возможно, вы его и заприметили на каком-нибудь аукционе. Торговые мы люди…
— Торговые?! — Фрося откровенно улыбнулась и отрицательно покачала головой. — Да разве вы похожи на купчишек?! Чудак-человек!.. Да Гавриил Кузьмич у моего отца на «Сишане» до тринадцатого года матросом плавал, а потом, как сошёл на берег в Анадыре, так по сей час и не встречала… Помнишь, Шошин, «Сишан»?
— Но я ничего не задолжал твоему отцу.
— Отец боялся тебя.
— Не знал…
— Считал тебя политическим.
— Отчего ж в полицию не донёс?
— Не желал лишних хлопот и осложнений со стороны полицейского управления и морского ведомства. Он ведь почти ни с кем не общался. Одна была страсть — деньги, деньги и деньги… В семнадцатом у нас «Сишан» отобрали, и полез отец к генералу Пепеляеву. Обида, видите ли, у него на Советы была за гнилой кораблик. Красная Армия и партизаны крепко поддали тогда господам офицерам. Они драпать, а мы, дураки, за ними… В какой-то деревне на ночлег остановились. Слышу сквозь сон, вроде как мать рыдает. Выхожу из закутка — боже мой!.. Отец на полу корчится, а молоденькие офицеры пыряют его штыками. Возле обезумевшей матери куча денег, и деньги те офицеры по карманам рассовывают… Чудом жива я осталась. Офицеры избу подожгли, а сами тягу, да не успели… Партизаны… Пепеляевцев перестреляли. Меня из горящей избы они тоже вытащили… Потом уже к Бочкарёву попала. Хотела руки на себя наложить, да нельзя: крещёная…
Фрося небрежно пододвинула бутылку, плеснула немного в кружку, проглотила жгучий спирт, поперхнулась…
— Вы вот смотрите на меня и думаете, небось: чего это атаманша расплакалась? Меня ведь тут атаманшей зовут. Ну какая я атаманша? Я обыкновенная баба. И никакого зла я никому в этой постылой жизни не сделала. И ты, товарищ, — посмотрела она на Радзевича, — не косись на меня. Да и потом в долгу ты у меня. Неумело наследил на Черноусовском. Однако не бойся. Цапандин не догадается, куда исчез его стукач. Правда, мерзкий он мужик, беспощадный… Ему скажи спасибо. — Евфросиния кивнула на Нелькута…
Взяла со стола кружку с недопитым спиртом, подержала в руках, будто согревая теплом ладоней, выпила, шмыгнув расслезившимся носом.
— Зачем ты, Фрося? — укоризненно сказал Шошин.
— Душа горит с горя…
— От горя слёзы льют, а не водку пьют.
— Всё-то у вас выстроено.
— Не всё…
— Жениться тебе, Шошин, надо.
— Не на тебе ли?
— Хотя бы!..
— Пути-дорожки у нас разные.
— А мы их вдвоём в одну соберём.
— А Бочкарёва с Цапандиным в сваты пригласим?
— Злой ты человек, Шошин, а с виду и не скажешь. — И встала, стройная, неприступная. Постояла и, сдерживая рыдания, снова тяжело опустилась на лавку, еле слышно сказала: — Дурень, не живу я с Бочкарёвым…
Она, как во сне, натянула на голову шаль, собрав её в узел у подбородка, зябко закуталась в шубу и вышла, чуть заметно поклонившись Шошину. Нелькут двинулся за ней.
За порогом рубленки просыпался робкий рассвет. Огонь не гасили. Спать не ложились. Сидели молча и дымили махоркой. Шошин не находил себе места. В самый последний момент он хотел выскочить следом за Евфросинией и удержать её. Ведь как поначалу обрадовался он этой встрече, от которой могла измениться его и её судьба. Он ещё тогда, там, на стареньком «Сишане», не мог равнодушно переносить кого-либо из членов экипажа в обществе стройной большеглазой девочки с белоснежными бантами в тяжёлых косах. Купеческая дочка чем могла помогала матросам. Котельных духов — кочегаров — угощала она турецкими сигарами из отцовских припасов. Фрося… Добрый, милый человек…
