Галина Шевцова - Япония. В краю маяков и храмов
На следующий день ноги болят капитально. Подняться или спуститься по лестнице кажется неразрешимой проблемой. Кроме того, от солнца сгорел нос. Но проваляться денек в постели невозможно. Надо ехать в посольство за визой в Тайвань. А потом в Кинки — отдавать документы. По дороге в универ я тихо надеюсь на то, что по случаю каникул в мастерской будет один лишь аспирант Косида, которому и надо эти документы вручить. Он, конечно, может, глядя на мою вихляющуюся походку и забавного цвета нос, чего и подумать, но вслух точно ничего не скажет. Однако первый, кого я вижу в мастерской, — сэнсэй Сакураи. И первое, что слышу от него:
— Ну ты и сгорела! Это Фудзи, да? Ага, да ты не только сгорела! Жива или как?
— Жива…
— Как там, на Фудзи?
У Сакураи есть странная способность так задавать вопросы, что на них невозможно ответить формально.
— Как там, на Фудзи? Там холодно, как в аду…
Сакураи перестает хихикать и задумчиво глядит на меня:
— Наверное, зато там звезды близко, да?
— Да…
— Косида, а Косида, ты на Фудзи лазил?
— Не-а!
— И я не лазил. Сейчас вот думаю, может, чего-то теперь из-за этого не понимаю…
Глава IX
Священные огни
О празднике возвращения душ умерших и рожденных в этот день чудаках, а также о языкознании Манаса, летающей кошке, бакланьей рыбалке и первом дыхании осени
Предчувствие Бона пронизывает воздух, щекочет ноздри первыми робкими дымками свечей и падает на плечи грустью начала конца лета…
О-Бон — праздник возвращения душ умерших. Время, когда семьи ожидают в гости духов предков. А для облегчения пути недели за две до 15 августа (времени Бона) для душ усопших готовят транспорт: смешных лошадок из огурцов и баклажанов, с воткнутыми снизу наподобие четырех ножек прутиками…
С 6 по 15 августа, в честь праздника О-Бон, в Наре жгут свечи и подсвечивают центральные храмы. Храмы стоят в парке с озерами, святятся и в озерах перевернуто отражаются. Очень пахнет деревом, дымом и оленями.
У старой пагоды Кофукудзи двое музыкантов играют на кото и флейте. Тонкая длинноволосая дама сидит перед огромным кото и царапает его надетыми на пальцы игральными когтями. Девочка с флейтой почему-то одета под старинного мальчика. Влажная духота августовской нарской ночи прорезана огнем фонарей. Тонкие звуки флейты и кото звенят. Люди вокруг стоят тихо и молча. Как привидения прошлых лет. А на полянах — рядами свечи. Или — ряды бумажных фонарей. Каждая свеча прикрыта белым стеклянным цилиндром. Получаются такие горящие столбики. Люди осторожно ходят между свечами. Каждая горит за кого-то из ушедших. Огромные поля свечей… Люди ли это? Наш ли это мир? Нет, люди, наверное, не могут так. Другая планета или далекое будущее. Тихий мир счастливых людей. Утопия 70-х. «Жук в муравейнике» Стругацких. И «скорая» бесшумно вплывает в узкий проход между свечками. Катят каталку, и кого-то молча и быстро увозят. Жара. Кому-то плохо. Как и в любом, пусть даже самом счастливом мире, кому-то всегда плохо. А из окошка «скорой» мир видится плавно и отстраненно, как из лодки Харона.
Другое поле заставлено бамбуково-огненными конусами, мостами, коридорами из бамбуковых прутьев с подвешенными к ним фонарями.
В нарский парк с подсветками я ездила много раз — с приятелями, чтобы вместе повеселиться, и одна — чтобы спокойно походить со штативом и заснять освещенные храмы на слайдовую пленку. Кроме того, я познакомилась с одной удивительной жительницей парка. Сначала я приняла ее за кошку — она мяукала на дереве. Бедная киса, подумала я, залезла и, наверное, боится слезть. Пойду погляжу — может, ей можно чем-нибудь помочь! Но при моем приближении бедная мяукающая «киса» слетела с дерева и, не прекращая мяукать, стала кружить надо мной, мягко взмахивая пушистыми крыльями. Да-да, это была сова.
А 16 августа мы поехали в Киото — смотреть, как в честь О-Бона на холмах будут зажигать костры в виде иероглифов. Вообще-то, таких иероглифов зажигают несколько, а на одном из холмов, в дополнение, устраивают еще огненную картинку корабля. Но мы поехали смотреть самый главный иероглиф, традиционный «даймодзи»[44]. Народу было ужасно много, но видно хорошо. Сначала на темном холме появляются дым и вспышки. Дым пока еще призрачно образует огромный контур иероглифа. Постепенно контур становится все ярче и краснее, как будто всплывает из темноты, дым исчезает и наконец — вот он, огненный «даймодзи» на холме!
Тосио Сакураи ухитрился родиться аккурат в О-Бон — 15 августа. Наверное, не много применений в жизни может найти себе субъект, явившийся в этот мир в день возвращения душ умерших. Реставрация тысячелетних храмов — не худшее из них.
Празднование сего знаменательного события и началось и закончилось странно, впрочем — вполне в духе профессора. Сначала мы поехали в научно-исследовательский институт реставрации Гангодзи — глядеть старые китайские слайды, знакомиться с обитателями и всякое такое прочее. Пока они там все трепались да расшаркивались, мы с Косидой не замедлили смыться. Через полчаса Сакураи нашел нас за потрясающим занятием — мы крутились возле полуистлевшего японского меча — какой-то нерадивый реставратор оставил его на рабочем столе, чем мы не замедлили воспользоваться. «Ага, — без всякого удивления констатировал Сакураи, — вот они! Где же они еще могут быть! Давайте вниз, там у них есть еще старый гонг и гроб десятого века!»
Потом мы поехали к Сакураи в гости. Он живет в Наре, в частном доме с черепичной крышей и садом. Первое, что попалось мне на глаза у входа, — здоровенный кошачий ящик с песком, значит, тут и коты имеются, что отрадно. Жена Сакураи — маленькая и кругленькая. Еще есть две великовозрастные дочки. Никогда еще не видела таких японок — высокие, с длинными ровными ногами и длинными черными волосами. Не смейтесь, японки обычно коротко стрижены, меленьки и коротконоги. И черных волос ни у кого нет — все красятся в рыжеватый. Старшую барышню зовут Митико, она преподавательница испанского. Младшая, Дзюнко, преподает английский. Есть еще сын, но он работает в университете на Кюсю — занимается проблемами искусственной кожи, химик-генетик. «Возвращаться не хочет, хочет податься в Америку, заниматься какими-то там исследованиями и думает только о карьере, а папка расстраивается», — объяснили мне девочки. По словам самого Сакураи, сына в этой жизни интересуют только две вещи: генетика и дайвинг, чем он там на Кюсю и занимается. А сколько отпрыску лет, Сакураи что-то не упомнит. Кажется, тридцать? Или чуток поменьше? Или наоборот?
