Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

дедушка машину не водит из‑за дальтонизма). Помню Лешу: как он пристегивает меня, сидящего на заднем сиденье, и я жалуюсь на боль в животе: не дизентерия, просто ремень очень давит; мне три годика, до воронежской эпопеи еще далеко. «Ах, живо-о-от, — приговаривает Леша, продолжая пристегивать, — ну раз живот, тогда будем пилюлями пичкать». Дедушка — большой человек. Уже двадцать лет занимает ответственный пост главного инженера на Ковровском экскаваторном заводе. «Ковровец» — его детище. В начале шестидесятых кто-то там наверху, в министерстве, вызвал его на разговор по душам: «Я бы тебя, Исаак, директором завода назначил, но не могу, сам понимаешь. Ты же еврей. Будешь главным инженером, а директором назначим Юрыгина. С ним вообще-то нелегко, но ты справишься». Юрыгин так Юрыгин, дедушка с ним всегда ладил. Он, дедушка Исаак Львович, знает жизнь. Он прошел через сталинские лагеря: перемещенное лицо с западных территорий. Там в Сибири из пятисот человек, которых интернировали в трудармию вместе с ним, выжили двенадцать. Но эту историю я узнаю гораздо позже. Как и дедушкино изречение, которым он напутствовал зятя: «У нас в стране, Миша, все население делится на черных и красных. Черные — это те, кто с черного хода на черной „Волге“. А красные — те, кто с красным носом под красным знаменем». Дедушкины «Волги» — не черные, а серые. Одна — посветлее, другая — потемнее. Вот что запомнилось. Дедушка — человек железной воли и невероятной физической силы, хотя спортом никогда не занимался. Говорят, как-то раз на работе он, рассердившись, ударил рукой по столу, и стол развалился. Из всех упражнений дедушка признает только эспандер и утреннюю гимнастику. С этого начинается каждое утро. Стоя посреди комнаты в семейных трусах, он делает вращательные движения плечами, коленями, тазом. Затем — наклоны, растяжка. И наконец — эспандер. В лагере у него был остеомиелит, перешедший в хроническую стадию, и потом он, один из двенадцати выживших, всю жизнь мучился болями в спине и правой ноге. В детстве я об этом ничего не знал: он не жаловался, не показывал. Не знал я и того, что его удивительная способность моментально засыпать глубоким сном в любом положении, например сидя на стуле или даже стоя, а через три минуты просыпаться как ни в чем не бывало — тоже навык, приобретенный в лагере. Все детство мне говорили, что дедушка во время войны был танкистом. «А до Берлина он дошел?» — спрашивал я. «Дошел, конечно, дошел».

* * *

Дедушка любит отдыхать в Кисловодске, они с бабушкой ездят туда чуть ли не каждый год. Любит играть со мной и с бабушкой в домино, кричит «Рыба!», и его лицо расплывается в счастливейшей из улыбок, на щеках — ямочки. Любит меня, причем любовь его выражается, кроме прочего, в обильной кормежке. Бутерброды с икрой, бутерброды с севрюгой. Аленька должен есть все самое вкусное и дорогое. Культ еды. Бабушка готовит битки, мамалыгу; по праздникам — карпа и телячьи мозги в сухарях (румынский деликатес). Торт «Мишка-аристократ» (дедушке этот торт нельзя из‑за диабета; когда у него высокий сахар, его нос краснеет, как у тех, кто под красным знаменем).

Во время войны они оба голодали, да и после войны тоже. Как же еще проявлять им свою любовь? Через закармливание до холодного пота. В этом выросла моя мама: усиленное питание и Кисловодск. Больше никуда не ездили, не ходили. По словам мамы, жизнь ее родителей целиком состояла из работы. Работали без выходных, без отпусков. «В Советском Союзе почти никто так не жил, а они жили. Не потому что нельзя было по-другому, а потому что по-другому они не умели». Дедушка говорил: «Если бы я был помоложе, может, и уехал бы в Америку, попробовал бы там себя». Мама уверена: если бы он в молодом возрасте попал в Штаты, стал бы мультимиллионером.

Однажды я разыграл их, сделав вид, что у меня вдруг ни с того ни с сего отнимаются ноги. Битый час ломал комедию, ходил по стеночке, удивляясь тому, насколько, оказывается, легко их, взрослых, одурачить. Бабушка, выдающийся врач, никак не могла понять, что я притворяюсь. Думала про синдром Гийена — Барре или что-нибудь в этом роде. Дедушка звонил моим родителям, говорил «у нас, кажется, беда, с Аленькой что-то нехорошее происходит». Я даже думал, может, он тоже прикидывается, подыгрывает мне. Чуть не довел до инфаркта. Страшно подумать, чем могла бы кончиться моя проделка, если бы мне вздумалось продлить свой спектакль еще на час-другой.

В тот год, когда я загремел в воронежскую больницу, дедушка вышел на пенсию, и они с бабушкой променяли свою трехкомнатную квартиру в Коврове на однокомнатную в Москве — недалеко от станции метро «Текстильщики». Перебрались поближе к нам. Кроме нас — мамы, папы и меня, — у них никого не было. Ковровская турбаза, две «Волги» и Леша с Рудольфом — все это осталось в прошлой жизни. А новая московская жизнь продлилась всего три года. В восемьдесят девятом году, когда у него заподозрили рак толстой кишки, дедушка решил, что не хочет быть обузой для семьи, и добровольно ушел из жизни. При вскрытии онкологический диагноз, о котором с такой уверенностью говорил его лечащий врач, не подтвердился.

Траектория его жизни — от румынского детства и сталинских лагерей до «Волги» с шофером и самовольного ухода — сюжет, достойный картины Спилберга или сериала HBO. Но есть и мой личный сюжет. Как он приехал сидеть со мной за день до самоубийства. До этого в течение нескольких месяцев в семье говорили, что дедушка неважно себя чувствует. Мы приезжали к ним в Марьино, и он давал папе какие-то ценные указания, показывал, где что лежит. Запомнилась его фраза «хочу, чтоб вы знали, где что, если меня не будет на месте». А в тот предпоследний день я удрал от него — помчался на Сокол меняться марками с одноклассником Пашей Усмановым, хотя дедушка просил меня не ехать. Почему же не ехать? У Паши — марки из капстран, и он готов менять их на негашеный «Монгол шуудан». Такую возможность упускать нельзя. Я скоро! Отсутствовал весь день, вернулся уже под вечер, когда пришли с работы родители и дедушка уехал.

На следующее утро бабушка, как обычно, пошла на работу, а он остался дома. Звонила ему, спрашивала, позавтракал ли. Он ответил: «Не хочется». Когда она вернулась домой, он был уже без сознания. Летальная доза снотворного. В предсмертной записке, которую я никогда