В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
Так и в этой нише местного божества один из его дьяволообразных помощников (чиновник-бог сам работы не делает: он только заведует) того света держит в руках доску, на которой черными знаками, обведенными красными кругами (точь-в-точь как то практикуется официальными представителями власти в Китае), написано: «Взять душу и жизнь» того, чей срок жизни пришел к концу. В левой руке он держит зубчатую палку для того, чтобы подгонять лениво бредущие души заматерелых грешников. Такой тип, по преданию, является к умирающему «по душу», и не удивительно, что, как нежеланный и неумолимый, он изображается с искаженной яростью физиономией и в дьявольском облике.
Останавливаемся на ночлег у маленького порта (матоу) очень рано, что-то около 5 часов. Дальше ехать, оказывается, неудобно, ибо на далекое расстояние нет стоянок, а дождь мешает быстрому движению лодки. Старик говорит, что он опасается, как бы не вышло «ошибки», т. е. попросту, как бы нас в глухом месте не ограбили ночью.
Пока что перебираемся на пароме через канал и приходим к старому, разрушившемуся храму. Китайское правительство никогда не дает денег на реставрацию храмов, предоставляя это богоугодное дело попечению верующих. Поэтому, как ни основательно строится китайский храм, его хватает только на определенное время (лет на двести), а затем он начинает разрушаться, если вовремя не будет поддержан старанием местных жителей или богатея, желающего загладить перед духом свои грехи. Картина разрушения, представляющаяся нашему взору, любопытна. Среди куч мусора, лежащих около столбов — бывших остовов стены, выдаются бесформенные груды облупившейся глины с деревянным стержнем, на который в былое время была насажена голова божества. Головы, руки, священная утварь — все это валяется в общей куче мусора. Вряд ли когда-нибудь можно будет реставрировать этот храм, хотя прекрасное качество материала, из которого строятся китайские храмы, дает возможность неоднократно утилизировать его при реставрации. Недалеко от храма на толстой сосновой ветви висит колокол. Легенда это объясняет тем, что колокол оказался только чудом спасенным от молнии, разбившей все вокруг.
Собирается, как и всегда, толпа ребят. Спрашиваю, много ли грамотных, т. е. знающих иероглифы. Очень мало. Бедность и занятость детей в домашних делах препятствуют их обучению. И все же необходимость просвещения китайский народ сознает гораздо более органически, чем многие из других цивилизованных народов. Замечу тут же, что проповедь Конфуция всецело зиждется на «учении и постоянном совершенствовании». От расы, непрерывно преемствующей подобное, можно ожидать многого.
Те из мальчишек, сбежавшихся поглазеть на нас, которые учились чему-нибудь, имеют какой-то особенно важный вид. Они одеты почище и обязательно с веером в руках. На веере надпись, сделана, конечно, сельским учителем и поэтому еле-еле грамотна.
5 июня. Подъезжаем, наконец, к Дэчжоу. Весь путь занял у нас шесть дней. Вылезаем из лодки, располагаемся в гостинице. Местным предержащим властям зачем-то понадобились наши визитные карточки (китайские). В больших городах и торговых центрах с нас всегда потом требовали карточки.
Здесь начинается история наших монетных затруднений. Нам заявляют, что мексиканские доллары и мелкая серебряная монета здесь не имеют хождения. Извольте разменять на чохи. За размен с нас содрали немилосердно, и в результате этой операции мы оказываемся перегруженными огромными связками меди, занимающими много места. Нанимаем телеги до Цзинаньфу, укладываемся и едем. Китайская телега — явление, вероятно, доисторическое. На два прочных колеса положена толстая рама. Ее продолжение вперед представляют оглобли, а назад — приспособление для привязывания тяжелого багажа. Кузов сделан из перевитых кленовых прутьев, обтянутых сверху синим, обычного цвета, холстом. Ни малейшего намека на рессоры, конечно, не имеется. Поэтому, предвидя последствия столкновений моего бренного тела со столь твердым материалом, кладу мягкий багаж в заднюю часть кузова. Извозчики, нанятые не по дням, стараются ехать поскорее, т. е. все время понукают мулов, которые по временам прибавляют шагу. Рысью по китайским дорогам никто не ездит. Разве только проскочет по колее какой-нибудь отставший возница. При обычных же обстоятельствах всегда все путешествующие в Китае едут шагом. Но даже и при такой неторопливости сидеть в этом доисторическом перевозочном инструменте крайне неприятно для непривычного. Заходим в попутные храмы. В одном из них вижу стоящий гроб, очевидно, пустой, поставленный готовящимся к смерти человеком на хранение за неимением места дома. На гробе написаны слитно три знака: фу-лу-шоу (счастье-ранг-долговечность), что вряд ли представляет собой пожелание для остатних дней человека. Это скорее эвфемизм, ибо на гробах всегда пишется что-нибудь благожелательное. Даже лавка, торгующая ими, называется лавкой «материала долговечности». Все это делается для скрашивания неприятного факта, именуемого смертью.
Вечером приезжаем к берегу старого русла Хуанхэ. Гостиницы торгуют бойко, и нам за скромное меню насчитывают немало. Ложусь на кан (лежанку) и гляжу вверх. Тонкие жердины, на которых раньше была наклеена бумага, заменявшая в доме потолок и теперь окончательно облезшая, несут на себе лишь комья черной, закопченной паутины.
6 июня. Встаем задолго до восхода солнца, укладываемся — и опять в дороге. Едем по сонной деревне. Затем, когда солнце всходит, мы трясемся по старому руслу Желтой реки (Хуанхэ).
Проезжаем мимо большой насыпи-кургана. На одной ее стороне видим либо подземный ход, либо нишу, и перед ним — жертвенный стол с древнего вида сосудами, значки, шесты, которые приносятся божеству в дар от исцеленного, т. е. вещи, находящиеся обычно, как известно, только в храме. Спрашиваю у пашущего вблизи мужичка: «Что сие?» — Отвечает: «Государь святой лис (хусянь лаое) живет в этом холме...»
Население Северного Китая, особенно местности возле Тяньцзиня, известно своей суеверностью. Лисица, еж, змея, мышь — все это существа, отличные от других в чудодейственном смысле. Китайский народ не отличается в этом отношении от других. У всякого народа, в особенности на заре его культурной жизни, есть смутное чувство, говорящее ему, что животные, его окружающие, не так уж далеки от человека, как это кажется, судя по отсутствию у них членораздельной речи, этой монопольной принадлежности человека, Именно эта жуткая странность, при которой, будучи довольными и веселыми, животные не смеются, желая что-то сказать, не говорят, — эта странность пугает, как неразгаданная тайна, и двуногий царь природы начинает сомневаться в своем непререкаемом властительстве: ему кажется, что его окружают существа, от которых он зависит, которые могут диктовать ему свою волю, благоволя ему или вредя. Одной из таких неразгаданных тайн человеку всегда представлялась лисица. Русский народ наделил куму-лису, Лису Патрикеевну, лукавством и хитростью. Лиса — образ пролазы, проныры, корыстного льстеца. Китайцу лиса
