В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
Эта условная сценичность требует, конечно огромного актерского мастерства. И действительно, лозунг китайского актера — сценическое преображение. В Пекине я видел одного актера, исполняющего роль знаменитой красавицы древности Си-ши, одной из трех, о которой сложилась историческая пословица: «Раз взглянет — опрокинет город, два взглянет — погубит царство». Актер-мужчина с неподражаемым совершенством сумел передать характер этой очаровательной, талантливой кокетки; в каждом его движении и в каждом слове сквозили надуманность, нарочитое умение тонкая женская игра. Он не копировал женщину, он изображал ее, рассказывал о ней. Актер, играющий роль царя обезьян Сунь У-куна, чрезвычайно насыщенную акробатикой, проделывает виртуозные сальто и кульбиты, но это не просто акробатика, и то, как он подражает обезьяньим ухваткам, тоже не просто имитация зверя. Это — мастерство изображения, это сценическая преображенность.
Костюм китайского актера пленяет своим исключительным изяществом, красотой и невероятной роскошью, которая заменяет все прочие аксессуары наших постановок. Сцена должна быть парадной, праздничной. Весь эффект в костюмах, роскошь которых утрируется часто вопреки исторической правде, и нищая лодочница все равно одета в шелка и нарумянена. Однако стиль, цвет и форма костюма очень важны, так как указывают на роль и характер действующих лиц. Так гражданские чиновники носят особый халат, цвет которого определяет их положение (губернатор — красный, император желтый с драконами, студент — белый вышитый халат и узорную диадему). Конного генерала можно сразу узнать по флагам за плечами и каске, пешего — по восьмиугольной шапке с привесками и поясу, спадающему вниз по бокам, честный простой человек одет обычно в синий халат без пояса и т. д. Конечно во всем этом много и фантазии актера, вряд ли учитываемой.
О характере действующих лиц говорит и грим, разнообразный и причудливый. Грим может превратить лицо актера в сплошную или несплошную маску (но без маски фактической), но может и отсутствовать (достойный простой человек только напудрен). Расписной в три краски грим покрывает лицо временщика, узурпатора. Белый грим на лице отмечает мерзавца, красный — благородного человека и т. д. Конечно, на лице, сплошь покрытом гримом, мимика затруднена и ее заменяет жест, разработанный до тончайших нюансов нашему артисту совершенно неизвестных. Для того чтобы обратить внимание публики на жест, актер откидывает длинный рукав и тем самым велит смотреть на пальцы. И надо внимательно следить за жестом, потому что он в игре китайского актера имеет не просто подсобное, как у нас, а первостепенное значение. Воевода жестом указывает, что бои безнадежен, или наоборот, энергичным гневным жестом вытягивая руку вперед призывает к наступлению. Некоторые жесты весьма сложны, и не всякий понимает их условный язык. Так, например, сжатые пальцы обозначают успокоение. Кроме того, жестом китайский актер заменяет отсутствующие декорации и бутафорию. Перешагивая через несуществующий порог, он тем самым велит понять, что действие теперь переносится в комнату, жестом он покажет, что поднимается в гору или вскакивает на коня (которого, кстати сказать, изображает причудливо сделанная плеть), плывет на лодке, пьет чай и т. д. вплоть до отрезания носа преступнику. Надо сказать, что китайская сцена не любит натурального жеста: он всегда преувеличен, театрален. То же относится и к походке. Движение актера на сцене — это постоянный танец. Генералы выступают особым «тигровым шагом», актеры, изображающие красавиц на перебинтованных ножках, грациозно изгибаясь, семенят быстрыми ловкими шажками. В истории китайского театра есть много имен актеров, прославившихся именно своей поступью-танцем, полной красоты и абсолютного ритма.
Ритм — первое по значению условие игры. Фехтовальные жесты, виртуозная манипуляция с двумя мечами, атаки, езда на коне, акробатические сальто, прыжки — все это, вплоть до мельчайшего жеста, подчинено ритму оркестра. Когда видишь эту строгую согласованность движений, красок и музыки, которая вначале только раздражала непривычное ухо и натягивала нервы, начинаешь ощущать ее полную законность. Так, незаметно трансформируется первое впечатление и «дверь», к которой у вас не было «ключа», открывается...
Труднее всего европейскому уху помириться с пронзительным фальцетом, которым поет китайский актер. Постановка голоса у него горловая, у нас — грудная, однако и то, и другое — голоса неестественные, поставленные, т. е. искусственные, и, как всякая искусственность, условные. Вопрос, следовательно, только в том, кто к какой условности привык. И уж тут, как говорится, о вкусах не спорят.
Китай — страна многообразной культуры, его изобразительное мастерство (живопись, фарфор и т. д.) уже давно прославлено на весь мир, и театр, существующий не менее двух тысячелетий, насыщен культурой и мастерством. Веками сохранялась, копилась традиция, от поколения к поколению передавалась эстафета мастерства, перешедшего, наконец, из мастерства в виртуозность, которая кажется иногда чем-то почти сверхъестественным, невозможным. В китайском актере прежде всего бросается в глаза именно это мастерство, ставшее традицией, или, вернее, являющееся следствием ее, плюс, конечно, колоссальная тренировка (с детства!). Китайский актер должен уметь петь, декламировать, танцевать, акробатничать — и все с одинаковым совершенством. Если наш оперный певец плохо играет, то про него говорят: «Зато голос хорош», китайскому же актеру ничего не простят. В Пекине я видел, как за какой-то промах актеру грозили кулаком из зрительного зала. Театралов в Китае масса. Собственно говоря, все театралы, ибо нет такого китайца, который бы не любил свой театр.
Ясно, что, расширив свой горизонт и допустив в него чужую форму, мы тем самым приобщим и к нашему миру это прекрасное и абсолютно общечеловеческое искусство. Надо лишь перевести язык одной культуры на язык другой и создать должные пропорции.
Условный театральный язык может быть понят только на его родной почве. Иностранец должен усвоить этот условный язык, переведя его сначала на свой собственный, не менее условный, а потом соединив добросовестно оцененные элементы его в новый мир, позволяющий жить жизнью чуждого вначале театра. Тогда увидим, что бескомпромиссное разделение добра и зла[17] может доставить не меньшее удовольствие, чем смешение того и другого в хаос, что направленные к этой ярко и демонстративно подчеркнутой цели и жест, и костюм, и грим, и голос, и музыка не смешны, а трагически велики, что бутафория и декорации могут и не быть предметами культа, что мужчина может исполнять женскую роль с исключительным совершенством, что древняя эпическая музыка может оттенить трагедию резкими
